Ник Перумов - Испытано на себе

Место, где кончалась тропа, было дурным. Настолько дурным, что всякий добрый человек поспешит выбраться обратно, на торную дорогу, да трижды плюнет через плечо — себе на защиту, силам вражьим на поношение и оскорбление. Низкий подтопленный ольшаник, островки невысокой земли, утопки, как называли их местные обитатели. Густые подушки серого мха, словно смертные подголовники — такие кладут в домовины женщинам. Деревья еще живы, то тут, то там попадаются скривившиеся, словно от боли, сосны. Многие уже повалились — болото наступало на здоровый лес, и это наступало не простое болото. Кое-где мертвые комли изглодал огонь — наивная попытка поселян и здешнего комеса хоть как-то противостоять угрозе. Нет, нет, разумеется, не болоту.

У самого края болотины, молча глядя на открывшееся им, застыли двое.

Человек, еще не начавший стареть, но уже далеко не молодой, с наголо обритым черепом, впалыми щеками и внимательными, ищущими серыми глазами. Плечи его окутывал плотный черный плащ, видавший виды, во многих местах кое-как заштопанный и залатанный. Некоторые заплаты казались весьма странными — в ход пошли куски старых кольчуг, так что в складках одежды частенько мелькал металл. Каким-то образом все это сооружение ухитрялось не звякать при ходьбе.

Зато второй…

В кричаще-ярком дубельте — малиновое с золотом, по обшлагам оторочка мехом, серебряные аксельбанты — рядом с человеком застыл настоящий кентавр. Великолепный рослый кентавр: могучий торс силача, вздувающиеся мускулы, холеные конские бока, матово поблескивающие черная спина и хвост. Копыта напоминали стенобойный таран. На спине кентавр нес седло с притороченными справа, слева и сзади вьюками.

Классически правильное, с идеальным прямым профилем лицо человека-коня обрамляла тщательно подстриженная, завитая и напомаженная борода. Вокруг себя кентавр распространял такой аромат духов, словно целая парфюмерная лавка.

— Это здесь, Корбулон, брат-в-духе, — голос человека звучал устало и глухо. — Пейзане не лгали. Он тут.

— Тут, тут, конечно же тут! — неожиданно высоким для столь могучего сложения голосом отозвался кентавр. — Ким, брат-в-духе, зачем мы здесь, ну зачем?! Там, — перевитая мускулами длань человека-коня вытянулась, изящным жестом указав в сторону мертвого болота, — там ужас. Страх, зло, кровожадный глад. Зачем тебе туда идти, брат-в-духе? Зачем мы покинули столицу, да еще перед самыми ристалищами — сопровождать своего брата-в-духе? Кто откажется от почти верной победы в панкратии и самое меньшее — второго места в беге на три стадии? А если учесть, что копье и диск я мечу явно лучше Клеомброта, каковой мог рассчитывать только на бег, то получалось бы, что по сумме мест…

— Друг мой, — поднял человек руку, останавливая обрушившийся на него поток красноречия, — я бы предпочел не мешкать. До вечера еще далеко, но кто знает, сколько провозиться придется?

— Вот именно! — Кентавр картинно всплеснул ручищами. — Зачем, брат-в-духе, тебе вообще потребовалось лезть в эти леса? Прислушался к мольбам тех поселян? Мол, настоящих охотников за нечистью днем с фонарем не сыщешь, смилуйся, добрый господин маг, пропадаем совсем, погибом погибаем? Не верю, брат-в-духе. Или взалкалось практики? Так тоже непонятно, зачем это тебе. Разве плохо жили мы в столице? Твои сказания и пиэсы пользовались успехом, нас принимали в лучших домах. И… гм… лучшие девочки и твоей и моей расы были нам… гм… рады. Нет, тебе потребовалось что-то кому-то доказывать. Какая разница, работают придуманные тобой эликсиры или нет? Ты же писал баллады. Книги, брат, книги! Выдумки чистой воды. Сказки. Но они продавались! И еще как! Нам вполне хватало и еще удавалось кой-что отложить на черный день…

— А ты, брат-в-духе, красовался на ристалищах, требуя себе чуть ли не каждый месяц по новому дублету…

— А как же! — Корбулон чуть не задохнулся от возмущения. — У нас, кентавров, очень развито чувство прекрасного! Дисгармония ранит нас сильнее стрел и копий. Одежда есть отражение…

— Брат, — человек поднялся. — Прости. Мне надо трогаться. Тебя с собой не зову. Оставайся тут. Если что — нам отсюда потом долго выбираться. Путь неблизок. Даже для тебя, чемпиона многих ристаний.

— Бросаешь меня тут, да? — капризно протянул Корбулон. — В сем ужасном, тоску и печаль навевающем месте? И идешь… куда, зачем?

— Зачем? — Человек резко выпрямился, взглянул кентавру в глаза. — Ты ведь помнишь, что случилось на последнем званом обеде?

— Ты хотел помириться, — проникновенно заявил Корбулон. — Подошел к ней с бокалом. Предложил…

— Она посмотрела сквозь меня. Небрежно чокнулась и продолжала весело болтать…

— А не надо было врать. — Кентавр наставительно поднял палец. — Ложь в отношениях с прекрасным полом воистину пагубна…

— Избавь меня от своих нравоучений, — проворчал человек, плотнее запахиваясь в плащ и подтягивая сапоги. — Сам знаю. Повел себя как последний… — Он махнул рукой. — Впрочем, что толку языками молоть. Как есть, так и есть.

— Так ты поэтому и отправился сюда?! — Корбулон схватился за голову с театральным отчаянием. — Вместо того чтобы утешиться в других объятиях…

— В других объятиях я и так утешился. Да только содеянную подлость это не отменит и не исправит.

— И ты решил творить, так сказать, добро деятельное? — подбоченился кентавр. — Брат-в-духе, я не задавал вопросов, хотя мог бы, учитывая, что именно на моей спине ты проделал весь этот путь, и я…

— Хватит, все. — Человек решительно шагнул к краю болотины. — Пойду я. А ты жди. Может, тебе еще меня придется до лекаря галопом вести…

— Какой еще лекарь, что ты выдумываешь! — перепугался кентавр. — Ты же знаешь, брат-в-духе, я не переношу вида крови!

Его собеседник не ответил. Полез за пазуху, извлек оттуда какой-то флакон темного стекла, зубами вытащил плотно вогнанную пробку и опрокинул содержимое в рот.

— Для храбрости, что ли?

Человек не ответил кентавру. Молча повернулся спиной и шагнул, по щиколотку провалившись в серый мох; и Корбулон тотчас притих, лишь тихонько причитая что-то себе под нос.

Да, место было дурным.

Теплый день, тихо, лишь ветер слабо шелестел осокорем. Сочные стебли лихолиста злорадно перешептывались, и пробиравшийся через хлябь человек то и дело останавливался, болезненно морщился, к чему-то прислушиваясь.

Он аккуратно, по широким дугам, огибал черные окна бучил, подозрительно косясь на пузыри, лопавшиеся то тут, то там на темной глади. Гидры, болотные стражи, полуживотные, полурастения, провожали его голодными взглядами.