Абрахам Меррит - Лесные женщины

Маккей устроился на балконе маленькой гостиницы, которая, как коричневый гном, присела на корточках на восточном берегу озера.

Озеро крохотное и одинокое, затерявшееся высоко в Вогезах; однако, нет, одиночество — не то слово, которым можно определить его дух, скорее — уединение. Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу, которая, когда Маккей впервые ее увидел, показалась ему наполненной неподвижным вином мира и спокойствия.

Маккей с честью носил свои крылышки на лацканах всю мировую войну, сначала во французской авиации, потом, когда его страна вступила в схватку, в экспедиционном корпусе.

Как птицы любят деревья, так же любил их и Маккей. Для него это были не просто стволы и ветви, побеги и корни, для него это были личности. Он остро сознавал разницу в характерах даже представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная и веселая, а вот та — суровая как монашка; этот дуб — важничающий разбойник, а тот мудрец, укутанный в зеленые таинственные размышления; эта береза распутна, а другая рядом с ней девственна и мечтательна…

Война опустошила его нервы, мозг, душу. Прошло уже несколько лет, но раны не затягивались. Но здесь, в обширной зеленой чаше, он почувствовал, что его охватывает ее дух: ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.

Он остановился в маленькой гостинице и задержался здесь, и никак не мог уехать — сначала несколько дней, потом недель…

Деревья нянчили его, мягкий шепот листьев, медленное пение игольчатых сосен вначале заглушили, а потом совсем прогнали грохот войны и мелодию печали. Открытая рана его духа начала затягиваться от этого зеленого снадобья; потом она закрылась и стала шрамом; потом даже шрам зарос и исчез, как шрамы на груди земли зарастают и покрываются опавшей осенней листвой. Деревья наложили ему на глаза исцеляющие зеленые ладони, изгоняя картины войны. Он брал силу в уверенном шелесте ветра.

Но по мере того, как к нему возвращались силы, по мере того, как разум и дух исцелялись, Маккей все острее чувствовал, что само это место чем-то обеспокоено, что его тишина обманчива, что и оно испытывает непонятный страх.

Как будто деревья ждали, пока он выздоровеет, прежде чем передать ему свою тревогу. Теперь они пытались сказать ему что-то: в шепоте листвы, в пении сосновых игл слышались гнев и какие-то мрачные опасения.

Именно это удерживало Маккея в гостинице — чувство долга и благодарность, ощущение призыва о помощи, сознание, что что-то неладно… Он напрягал слух, чтобы уловить язык шелестящих ветвей, их слова, дрожавшие на самой грани человеческого восприятия.

Но они никогда не переходили через эту грань. И Маккею пришлось действовать самому.

Постепенно он сориентировался, определил, как ему казалось, источник тревоги.

На берегах озера было только два здания. Одно — гостиница, и вокруг него уверенно и дружески смыкались деревья. Как будто они не только приняли это здание под свою защиту, но и сделали его частью себя: частью природы.

Не так было с другим жилищем. Эта охотничья хижина давно умерших землевладельцев полуразвалилась, стояла заброшенная и мрачная. Она располагалась на другом берегу, прямо напротив гостиницы, и чуть в глубине, в полумиле от берега. Когда-то ее окружали поля и плодородный сад.

Лес надвинулся на них. Тут и там на полях стояли одинокие сосны и тополя, как солдаты, охраняющие пост; отряды молодой поросли поднимались среди изогнутых высохших стволов фруктовых деревьев. Но лесу не просто давалось продвижение: прогнившие пни показывали, где обитатели хижины срубали противников, черные полосы говорили, где лес жгли.

Здесь центр конфликта, который ощущал Маккей. Здесь зеленый народ леса атаковал, и сам был атакован; здесь шла война. Хижина была крепостью, осажденной лесом, крепостью, чей гарнизон устраивал постоянные вылазки с топором и факелом, унося жизни осаждающих. Однако Маккей чувствовал безжалостный напор леса, видел, как зеленая армия заполняет бреши во вражеских рядах, выбрасывает десант на расчищенные места, цепляется корнями и делает все это с сокрушительным терпением, заимствованным у вечных холмов и вековых скал.

У него было странное впечатление, что лес ночью и днем следит за хижиной мириадами глаз; неумолимо, ни на миг не забывая о своей цели. Он рассказал о своих наблюдениях хозяину гостиницы и его жене. Те посмотрели на него несколько удивленно.

— Старый Поле не любит деревья, это точно, — сказал старик. — И двое его сыновей тоже. Они не любят деревья, но и деревья их не любят.

Между хижиной и берегом до самого края озера виднелась прелестная маленькая рощица из серебристых берез и пихт. Роща тянулась примерно на четверть мили, в глубину достигала не более ста-двухсот футов, и не только красота деревьев, но и их любопытное расположение вызвало живой интерес у Маккея. По обоим концам рощи росло с десяток игольчатых пихт, не группой, а цепочкой, как в походном порядке; с двух других сторон на равных промежутках друг от друга также стояли пихты. Березы, стройные и изящные, росли под охраной этих крепких деревьев, но не очень густо, не заслоняя друг друга.

Маккею эта хитрая дислокация напоминала прогулку милых девушек под защитой благородных рыцарей. Со странным чувством он узнавал в березах восхитительных веселых женщин, а в пихтах — их возлюбленных трубадуров в игольчатых зеленых кольчугах. И когда дул ветер и склонял вершины деревьев, казалось, что изящные девушки приподнимали свои трепещущие лиственные юбки, склоняли лиственные головы и танцевали, а рыцари-пихты окружали их, смыкали руки и водили хороводы под музыку ветра. В такие минуты он почти слышал сладкий смех берез, страстные выкрики пихт.

Из всех деревьев этой местности Маккею больше всего нравилась эта маленькая роща. Он переплывал озеро на лодке и отдыхал в ее тени, он, закрыв глаза, слышал волшебное эхо сладкого смеха, слышал загадочный шепот и шорох танцующих ног, легкий, как падающие листья; он упивался мечтательным весельем, которое было душой этого миниатюрного леса.

А два дня назад он увидел Поле и двух его сыновей. Маккей дремал в роще почти весь день; лишь когда начали сгущаться сумерки, он неохотно встал и погреб к гостинице. Он был в нескольких сотнях футов от берега, когда из-за деревьев показались три человека и остановились, глядя на него. Три мрачных сильных человека, выше среднего роста, обычного для французских крестьян.