Мервин Пик - Одиночество Титуса

– Ну что ж, из любви к Парнасу – послушаем, – раздраженно произнес господин Томлейн, решивший, раз уж у него перехватили инициативу, махнуть на хорошие манеры рукой.

– В-п-р-о-ч-е-м, – задумчиво пробормотал мужчина с длинной сизой челюстью, похоже, считавший время и терпение других людей такими же неисчерпаемыми предметами потребления, как воздух или вода, – в-п-р-о-ч-е-м, – (он словно бы склонялся над этим словом, как нянька склоняется над занемогшим ребенком), – были и такие, кто уверял, будто вся она поет, кто восхвалял ее, как поэзию, чистейшую из всей, созданной нашим поколением, – «ослепительная вещь», так выразился один господин, – но судите сами, судите сами – заранее ведь ничего не скажешь.

– Ах, – прошептал творожный голос, и господин с золотыми зубами повернулся к даме с сапфирами, дабы обменяться с нею заговорщицкими взглядами людей, присутствующих, сколь бы ни были они того недостойны, при историческом событии.

– Потише, пожалуйста, – произнес поэт. – И слушайте внимательно.

Ясно было, что поэма еще только начинается. Новизна этого зрелища – человек столь утонченного обличья, который при всем при том настолько погружен в самого себя, ведет себя так вульгарно, так эгоистично, – увлекла Титуса до того, что он продержался с начала декламации дольше по крайности тридцати гостей. Дама с сапфирами и господин Томлейн давно уже втихомолку улизнули, но то и дело меняющаяся толпа еще окружала поэта, который, декламируя стихи, становился незряч и все это время вел себя так, словно никого больше в зале и не было.

Титус, в чьей голове роились слова и образы, отвернулся.

Теперь, когда поэма закончилась, а вместе с нею закончился, если так позволительно выразиться, и поэт, ибо создавалось полное впечатление, что он влачится по пятам чего-то большего, нежели он сам, Титус вдруг осознал странное состояние толпы под собою, своего рода разжижение и беспокойство, извилистое, сплетающее движение – и тут, внезапно, возникло одно из приливных волнений, которые время от времени случаются на многолюдных приемах. Люди ничего с ним поделать не могли. И двигались в его ритме.

Сначала у гостя или гостьи возникало ощущение, что они утратили равновесие. Многие толкали соседей локтями, расплескивали вино. Но напряжение возрастало, и началось что-то вроде неуловимого стихийного перемещения людских потоков. Отовсюду слышались извинения. Стоявших у стен помяли, и довольно крепко, те же, кто застрял в середине залы, прислонялись друг к дружке под разного рода как будто бы свидетельствующими об интимной дружбе углами. Некая бессмысленная, неуправляемая волна пошла кругами по комнате, вынуждая каждого делать крохотные, идиотические шажки. Люди, только что разговорившиеся, через несколько секунд обнаруживали, что собеседников их, увлеченных подводными токами и встречными водокрутиками, простыл и след.

А между тем гости всё прибывали. Они входили в двери, и надушенный воздух окатывал их, и, поколебавшись в нем на манер привидений, гости на миг возносились на его змеевидных парах и погружались в медленный, но неодолимый его водоворот.

Титус, который не мог, конечно, предвидеть того, что вот-вот должно было случиться, сумел наконец задним числом уяснить поведение двух пожилых бонвиванов, которых видел за несколько минут до того сидевшими у стола с закусками.

Давно уж привыкшие к превратностям пышных приемов, они опустили бокалы на стол и, отклонясь назад, отдались, так сказать, на волю потока, и теперь видно было, как их, беседующих, склоняясь один к другому под невероятным углом, больше уже не касающихся ногами пола, обносит вкруг залы.

Когда восстановилось хотя бы подобие равновесия, время уже близилось к полуночи, и почти все внизу поддергивали манжеты, разглаживали платья, поправляли чепцы, парики и галстуки, изучали в зеркальцах губы и брови – в общем, выясняли, что сумели спасти.

Итак, благодаря капризу случая, прямо под Титусом очутилась еще одна компания. Кто-то из гостей уже обессилел, кто-то сбежал. Но еще оставались меж ними и люди громогласные, и люди немногословные.

Эта именно компания не включала в себя ни тех, ни других, что шло лишь на пользу ведомой ею блестящей беседе. Люди в ней подобрались всё высокие, но даже не сознающие, что вследствие роста и худощавости каждого они образуют рощицу – человеческую рощицу. Они обернулись, вся группа, вся роща гостей, обернулись, когда новый гость, бочком подвигавшийся дюйм за дюймом, присоединился к ним. Вот он был низкоросл, дороден, зауряден и совершенно неуместен в этой высокой роще, ибо походил в ней на дерево с обрезанной верхушкой.

Одна из дам, худая, тонкая, как хлыст, вся в черном, с голосами черными, как ее платье, и глазами черными, как ее волосы, повернулась к новому гостю.

– Присоединяйтесь к нам, – сказала она. – Поговорите с нами. Нам необходим ваш уравновешенный ум. Мы столь прискорбно эмоциональны. Такие младенцы.

– Ну, я бы вряд ли…

– Заткнись, Леонард. Ты и так уж достаточно наговорил, – сказала своему четвертому мужу худая, оленеглазая госпожа Дёрн. – Это господин Акрлист, или я совсем уж ничего не понимаю. К нам, дорогой господин Акрлист. Вот… так… вот… так…