Ольга Денисова - Одинокий путник

Молодой послушник Виссарион, попросту – Вешня, пришел в монастырь по своей воле, когда два неурожайных года подряд породили в деревнях небывалый доселе голод. Он был счастлив уже тем, что его приняли в стены обители, и старался постичь монастырскую жизнь не за страх, а за совесть. Иноком он стать не рассчитывал, «рылом не вышел», но по сравнению с его мытарствами в миру, Пустынь казалась ему раем на земле, а монахи – небесными ангелами. Он с радостью хватался за любую работу, желая угодить всем, и вскоре его усердие и аккуратность были замечены – вместо скотного двора Вешню сделали помощником иеродиакона Никодима, который начал учить его обрабатывать кожи для пергаментов, готовить перья и чернила, и другие принадлежности для письма: иеродиакон Никодим вел летопись Пустыни.

Вешня, как и все его односельчане, читать не умел. Говорили, что когда-то, во времена его прадеда, читать в деревне умели все, но постепенно грамота забывалась, да и не нужна она была никому. Но оказавшись вблизи источника знаний, Вешня не удержался от честолюбивой мысли – если он научится читать и писать, то рано или поздно станет монахом, вольется в число небесных ангелов, перед которыми благоговеет и трепещет. Эта идея настолько прочно поселилась у него в сердце, что он использовал каждую возможность пополнить свои знания. Разумеется, отец Никодим не спешил обучать деревенского парня, но на вопросы изредка отвечал, да и шаблоны для красных строк назывались так же, как и литеры, на них запечатленные.

И через долгие месяцы у Вешни стало получаться складывать буквы в слова – с трудом, конечно, медленно, но верно, он начал читать летопись Пустыни. Никодима это нисколько не обрадовало, но он не стал препятствовать послушнику в его начинании.

Однажды летним утром, после трапезы, по монастырю пронеслась весть: дружина, наконец, сумела разыскать и повязать волхва – проклятого язычника, который своими гнусными словами порочил светлое имя Бога, кощунствовал, путешествуя от деревни к деревне, и смущал народ, надеясь ввести его в грех и толкнуть к врагу рода человеческого.

Событие для обители было радостное, и все насельники с нетерпением ожидали, скоро ли волхва доставят в Пустынь и предадут заслуженной казни. Поэтому, когда на следующий день ворота распахнулись и во двор ввели волхва, весь монастырь высыпал на него посмотреть. Вешне повезло, он помогал глуховатому отцу Никодиму слушать и запоминать, поскольку о казни волхва, несомненно, следовало сделать запись в летописи Пустыни. Так он и оказался в первом ряду, и мог рассмотреть и расслышать все происходящее.

Волхв был вовсе не стар, по виду – моложе отца Никодима, которому недавно сравнялось пятьдесят пять лет. И больше всего Вешню поразили его глаза – ясные, широко открытые, молодые. Волхв с любопытством осматривался по сторонам, словно не на казнь его привели вовсе, а на прогулку, и хмыкал в белую, аккуратно постриженную бороду. Кроме загорелой кожи, белым он был весь: выбеленные временем волосы, белая рубаха, белые штаны, белый кожаный пояс. Волхв уверенно ступал босыми ногами по двору, и Вешне казалось, что этим он оскверняет святость обители. Его худые, тонкие руки за спиной стягивала веревка, но плечи все равно оставались расправленными, и голову волхв держал высоко поднятой, стараясь смотреть на братию сверху вниз.

Костер давно ожидал его, и монахам оставалось только привязать волхва к толстому столбу и зачитать обвинения, которые и так были хорошо известны всем насельникам. Волхву предложили раскаяться в грехах, или сказать что-нибудь в свое оправдание, и неожиданно молчать он не стал: голос у него оказался зычным и молодым, он говорил так громко, что его услышал и отец Никодим.

– На краю света, за далекими непроходимыми лесами, меж кисельных берегов течет молочная река Смородина. Там, за Калиновым мостом, на самом краю солнечного зеленого Вырия нас ждут наши прадеды. Мне нечего бояться и не о чем жалеть.

– Ты будешь гореть в аду, проклятый язычник! – не удержался игумен, и братия подхватила его слова.

Отец-настоятель принял из рук Благочинного странный деревянный инструмент – такого Вешня никогда не видел, но догадался, что это скорей всего те самые поганые гусли, о которых рассказывали монахи. Игумен расколол инструмент об колено, струны звякнули беспомощно, и только тогда по лицу волхва пробежала еле заметная тень, как от неожиданной боли. Расколотые гусли кинули ему под ноги, и отец-настоятель обратился к насельникам с проповедью, которую волхв слушал с легкой улыбкой на устах. Словно не ждал его через несколько минут жуткий конец, словно он не боялся ни костра, ни смерти, ни ада, следующего за ней. Кое-кто из братьев не выдерживал, и выкрикивал слова проклятия ему в лицо.

Но неожиданно всем пришлось замолчать: от испуга и удивления. Из дальнего угла двора, тяжело опираясь на клюку, к летней церкви шел старый схимник, бывший экклесиарх обители, отец Ликарион. Более пяти лет никто не видел и не слышал его, с тех пор как он принял схиму и удалился в свою келью навсегда. И, хотя келья стояла в стенах монастыря, о том, что отец Ликарион еще жив, убеждались только по исчезнувшему куску хлеба и пустому кувшину с водой в узкой прорези окна. В сильные морозы подвижник забирал приготовленные для него дрова, но если мороз был не слишком силен, то оставлял их нетронутыми.

Отец Ликарион был очень стар. Его подбородок дрожал, согбенные временем плечи тянулись к земле, босые почерневшие ступни с трудом несли его бренное тело – каждый шаг давался святому старцу великой мукой. Пепельно-серая седина перемежалась с большими проплешинами, длинная борода редкими прядями спускалась на грудь, а синеватая кожа на лице и руках блестела, словно старый, много раз вытертый пергамент. Черная ряса и мантия обратились в лохмотья, и сквозь них проглядывал аналав, и многочисленные язвы, покрытые мокрым зеленоватым налетом. Правая рука схимника пряталась в обрывках мантии – он держался за левую сторону ребер, словно испытывал сердечную боль. Тусклые старческие глаза, подернутые пленкой, не мигая смотрели на волхва, и Вешне показалось, что старик безумен.

Братия замерла, приветствуя подвижника в едином поклоне, и расступилась, пропуская его к месту казни. Голос схимника скрипел, как ворот старого колодца, но слова его прозвучали осмысленно и четко:

– Авва, позволь мне самому свершить казнь язычника. Я заслужил это долгим и честным служением Богу.

Игумен, удивленно глядя на отца Ликариона, мог только почтительно склонить голову. Отец Эконом, сжимающий в руках давно зажженный факел, протянул его схимнику, и тот отбросил клюку в сторону, не отрывая правой руки от сердца.