Татьяна Стекольникова - Здравствуй, Гр-р!

— Что-то не узнаю тебя, Аня… Нет, не узнаю… Да ты не Анна! — ее голос вовсе не походил на дрожащий старческий, каким, по моим представлениям, должен быть голос такого согнутого временем существа. Бабка говорила сочным басом.

— Ты зачем сюда явилась? Уходи! Уходи! — вдруг заорала она, скрюченные пальцы вцепились в мое платье, и от страха я снова превратилась в девушку с веслом.

7. Доктор ставит мне диагноз, а я требую объяснений.

Старуха трясла меня, как грушу с плодами. Скоро ее завывания перешли в визг. Отцепляться от меня она не желала, а я боялась ее оттолкнуть — вдруг упадет, отвечай потом — Анна и так под подозрением. Целую вечность бабка трясла меня и визжала, а я тупо отрывала от себя ее похожие на когти пальцы. Стоило мне отодрать один палец, как он тут же впивался в меня с новой силой, и я принималась отдирать другой. Господи, ну хоть бы кто-нибудь пришел — шума что ли не слышат? Заорать самой мне в голову не приходило.

Спас меня адвокат. Быстрым шагом войдя в столовую, он хлопнул по столу свернутой газетой и крикнул "Цыц!". Чепчик сцапал бисквит из моей тарелки и исчез за одной из проклятых дверей.

— А я за вами, Анна Федоровна, Арсений Венедиктович ждет.

Ну надо же! Как будто бы и не произошло ничего — сижу это я, попивая чаек, а он с поручением-с… И чепчика с воплями не было, и я не сумасшедшая и даже не именинница… И он не краснел, заметив под моей блузкой отсутствие белья, а главное, не стоял как живой укор, пока мы со следователем изучали кровавые следы. Не может быть, что мне все показалось! Мне не шестнадцать, когда кажется… Я вспомнила, сколько мне на самом деле… Старая калоша… Этот Антон мне почти в сыновья годится! Но тут я представила Анну — какой я видела ее в последний раз в зеркале. Ничего себе калоша! Даже и без знания местных обычаев и особенностей менталитета с моей новой внешностью можно выходить на тропу войны… э-э-э, то есть обольщения. И если я — это Анна, то мне пора заняться следователем, хотя о нем я ничегошеньки не знаю — вдруг он счастливо женат или, наоборот, не по женской части… Но поработать в его направлении стоит… Загорающийся, как бенгальский огонь, Шпиндель — запасной вариант. И я потащилась в сопровождении адвоката в кабинет, ругая себя за съеденные бисквиты, — корсет немилосердно врезался в бока. Адвокат распахивал передо мной двери — одну за другой, а я все никак не могла запомнить, какая из них куда ведет. Так мы дошли до кабинета. Прямо у меня перед носом дверь резко открылась, из кабинета пулей вылетел тощий очкарик, и мы чуть не стукнулись лбами. Что-то он прошептал — что? Я пожала плечами и вошла.

Сурмин сидел за безбрежным столом и усердно водил пером по бумаге. Рядом в пепельнице дымилась сигара. При моем появлении он отложил перо, встал и предложил перейти в другое место, если я сочту, что здесь слишком накурено. Не слишком, но можно попробовать открыть окно. Очевидно, я снова сморозила какую-то глупость и их озадачила, потому что мужчины опять переглянулись. Следователь с явным сожалением смял в пепельнице недокуренную сигару, а адвокат начал выспрашивать, помню ли я, где живу. Нет. А что? А то, оказывается, что на этой половине дома окон не отворяют, потому что они, окна, выходят на канаву, канал то есть, который из-за своего медленного течения забивается мусором и даже зимой распространяет "амбре". Вонь, короче. По этой причине канаву уже давно хотят засыпать, но все никак не примут окончательного решения, а Мария Петровна по этой же причине намерена дом продать, да вот покупателя никак найти не может. Я уже открыла рот, чтобы сообщить, что канал так и останется каналом, только будет называться иначе, но вовремя вспомнила, кто я и где я. Рот пришлось закрыть.

Следователь остался сидеть за столом, Шпиндель пододвинул к столу стул, на котором утром сидела я, а я плюхнулась на диван и принялась рассматривать Сурмина — не начинать же мне разговор первой. Конечно, баки такие у нас не носят, но если их сбрить и выпустить его на улицу, никто и не подумает, что он из 1909 года… Я попыталась представить, как бы выглядел Сурмин, например, в том бежевом пуловере из ангоры, что я подарила когда-то мужу, а он не стал его носить, посчитав слишком светлым. На самом-то деле причина была вовсе не в цвете, а в том, что мой бывший муж ужас как не любил новые вещи, и надеть на него новенькую рубашку стоило мне таких же усилий, как мустангеру оседлать одичавшую лошадь. В воображении нарядить Сурмина в пуловер и даже в джинсы не составило никакого труда. В джинсах он еще больше стал смахивать на кого-то, кого я никак не вспомню… Потом я попыталась засунуть в джинсы адвоката, а заодно поменять ему прическу — к черту дурацкий пробор и прилизанные волосики… Ему бы пошла легкая небрежность… От всех этих приятных мыслей отвлек голос следователя:

— Осматривая место преступления, вы узнали все, что хотели?

— Конечно, не все, — остатки моих фантазий разлетелись, как сигарный дым Сурмина. Пришлось мобилизоваться. — Одежду убитого нашли?

— Нет, не нашли.

— А вы всю квартиру осмотрели?

— Мы осмотрели вашу комнату. Этого достаточно…

— …достаточно, если у вас нет других подозреваемых, кроме меня. А если допустить, что убил этого Сра…

— Стремнова… — поправил меня Сурмин.

— Хорошо, Стремнова… В общем, если убил его кто-то другой, а не я, то у убийцы было время избавиться от одежды — выкинуть в окно или засунуть в камин, в печь… Уйти и забрать одежду с собой… А может, этого Стремнова сюда голым притащили? Вы в моей комнате осматривали пол? Вдруг там комья какой-нибудь приметной земли? По составу можно определить, откуда она…

— Да какая земля — сугробы выше аршина, трамваи не ходят, рельсы замело… — Сурмин на меня не смотрел. Но и раздражения в его интонации я не уловила.

— После того как меня вызвал Антон Владимирович, возле всех наружных дверей была поставлена охрана. Ваши домашние утверждают, что ночью из квартиры никто не выходил. Сейчас вокруг дома мои люди, они следят, чтобы окна не открывались, а дом никто не покидал. Печи и камины прикажу проверить, но это не снимет с вас подозрения — вы и сами могли сжечь одежду убитого.

— А мне зачем убивать жениха? Должна же быть причина, мотив? Как там у вас, юристов, говорят — ищи, кому выгодно. А мне что, было выгодно отправить его на тот свет?

— Ну, причиной могла быть и ревность… Как вы относились к Ивану Спиридоновичу Стремнову, своему жениху?

Это был вопрос, на который я не могла ответить, как бы ни старалась. Поэтому я сказала, как есть:

— Я не знаю… Я не знаю, как я к нему относилась.