Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I

Они рухнули на землю в тот миг, когда ударили первые молнии.

Это было равносильно умелому хлопку по ушам. Сразу исчезло всё, пропала земля, осталась только боль от вбитых в мозг перепонок и чувство мурашек в несуществующем теле. Десятки молний протянулись к вершине курганчика и пульсировали сейчас над головой, выжигая там всё, что ещё осталось. И сотни молний били по окружности, поражая людей и коней, – всех, кто пытался спастись и кто не пытался…

Грохот стоял фантастический, плотный, как камень. Его можно было трогать рукой.

Отрада, оглушённая, содрала наконец плат и попыталась встать. Алексей успел свалить её и прижать к земле. Он лежал, чувствуя, как содрогается девушка и содрогается земля, и как всё содрогается в нём самом…

Бесшумными тенями метались над ними летучие мыши, белые в непрекращающихся вспышках.

Нельзя стоять на вершине, вспоминал он. И нельзя стоять в низине, под холмом – там чуть более сыро, туда тоже тянутся молнии. На склоне и только на склоне, и только распластавшись – есть шанс уцелеть…

Эти мыши…

Они что-то значат. Они здесь, и они что-то значат.

Увидев их, я почему-то вспомнил всё про молнии.

Несколько мыслей, а ушли все силы…

Отрада чуть повернула голову. Их глаза встретились. Алексей зажмурился, потому что не мог перенести этого взгляда. И тут же ощутил прикосновение лба ко лбу, щеки к щеке…

Она прижималась к нему, будто ища защиты.

А им уже приходилось умирать вместе.

Если убьёт, понял он, то вместе, одной молнией!..

…Рёв уничтожил время. Просто наступил такой момент, когда Алексею стало казаться, что он различает отдельные содрогания земли, отдельные по ней удары. Слышать он не мог ничего, кроме внутреннего воя, но странным образом прозрели глаза. Он не просто видел много острее, чем обычно – он замечал такие детали и подробности, на которые никогда бы не обратил внимания прежде.

И до которых ему, в сущности, не было никакого дела.

Молнии ещё сверкали иногда, но в них уже не было той дичайшей уничтожающей ярости, когда десять, двадцать, сто молний сливались в один пульсирующий огненный поток и били, били, били в одну точку… земля раскалялась тогда и горела, и горело всё, что было на ней.

Вот… и вот… и вот… и вот… серые пятна, от которых валит едкий дым. Дым не растекается по земле, не клубится – уходит в небо тонкими прямыми стволами. Изредка по такому стволу проскакивает тонкая лиловая нить, бьётся секунду-две, пропадает. У подножия холма серые пятна почти соединяются, выжженного пространства здесь больше, чем уцелевшего. И дальше – рябая пустыня, ни единого дерева, лишь пылающие пни и обугленная щепа. И – холмики, холмики, холмики…

Не встаёт никто. Не встанет никогда.

Он сглотнул. Отрада приподняла голову и глядела на него, только на него.

Тогда он снова лёг, просунул одну руку ей под голову, а второй осторожно (проклятое железо…) обнял её за шею, уткнул в себя – опять же в железо… Не смотри туда, подумал он, не смотри пока…

Пока это ещё можно – не смотреть.

Венедим пришёл в себя от тошноты. Его всегда укачивало на кораблях и в лодках, и однажды укачало даже верхом – на наплавном мосту. И сейчас он смотрел в небо над собой, боролся с подступающей дурнотой и недоумевал, куда делись обязательные звуки воды. Но рядом просто переговаривались: на том крестьянском восточном диалекте, когда все слова будто бы знакомы, просто от них отсекли окончания, а сами слова означают вовсе не то, к чему ты привык.

– …Опасе мы во вжорку курга…

– Нишк.

– Ты подглудь: скоко первей запоздна игнуло…

– Нишк, я муж.

– Нишк, нишк… Токо и сыру, что нишк…

Венедим повернул голову направо, потом налево. И справа, и слева были лошадиные шеи. Почему-то ему на миг представилось, что беседу ведут сами лошади, думая, что их не слышат.

Потом он приподнял голову и посмотрел на себя.

Он лежал, прикрытый серым одеялом, на узких вьючных носилках, закреплённых между двумя лошадьми. Насколько он знал, ещё одни носилки должны быть под ним, а двое – перекинуты справа и слева, за спинами лошадей их не видно. Венедим попытался приподняться сам, но не смог: широкий ремень перехватывал его поперёк груди. Он шевельнул руками, но руки тоже были к чему-то привязаны. Равно как и ноги.

– Эй, – позвал он негромко. – Кто-нибудь.

– Очнулся, слав, – сказал добродушный голос. – Ну, дела…

Венедим увидел плечи и лицо приотставшего верхового. Это был несомненный азах.

– Сильны у тебя покровители, – покачал азах головой, – ну, сильны. Так свалиться… это да.

– Свалиться? – переспросил Венедим.

– Ты что, не помнишь? Как летал по воздусям?

– Ох… – Венедим сморщился. Он вспомнил. – Так это я, значит…

– Коней подменных к озерцу пить спустили, – сказал азах. – Тут ты сверху – кобыле на спину, да отлетел – и в воду. В дно влип. Вязко там. Успели вытащить… А кобылу убил, да.

– Ничего себе, – прошептал Венедим.

– Другие попадали далековато, не дотянуться было. А кто на камни ещё… Ты ж вот – в самый раз. На ногу лубок положили, на руки тож. Как, не мозжит?

До этой секунды Венедим не чувствовал ничего, кроме тошноты, а тут – налетела боль. Казалось, что правое бедро кто-то выкручивает, выжимает, как хозяйка бельё.

– Терпимо, – сказал он.

– Ты, если что, говори. Костоправ велел тебе макового настою не жалеть.

– Попозже, – сказал Венедим. – Что там, на поле?

– Плохо… Мы увозили уже тебя, как вестовой от стратига прискакал. Велено всем за Белую отходить… А мостов-то на Белой – всего ничего.

– За Белую, – повторил Венедим. Небо вдруг стало тёмным, показались звёзды. Летящие, как искры костра…

Был момент, когда Рогдаю показалось: ещё можно что-то спасти. Но это был только миг, а потом – от моря появились степняки, их знаменитая конная пехота: лошадь быстро переносит двоих-троих, которые бьются потом в пешем строю. Они обрушились на растрёпанный, понёсший главные потери левый фланг, так и не вышедший из плотного контакта с атакующей с фронта тяжёлой пехотой… Рогдай видел, как быстро всё было кончено. Чрезвычайно быстро. С холма не слышны крики и не видны кровь и смерть – всего лишь пропадают цвета, меняются на жёлтый и серый…

Упование было одно: что опытные сотники – не подведут, выведут, вытащат… хотя бы тех, кто там ещё жив…

…Но даже когда вспышки и треск прекратились, Алексей поднялся не сразу и тем более не позволил подняться Отраде. Тянул ветерок, и гнусно пахло гарью. Дым уже не взлетал прямо под облака, и поэтому видимость была неверной, зыбкой. Ни в чём нельзя было быть уверенным. Будто бы неслись невдалеке всадники – и вдруг исчезали. Или брёл кто-то слепо, натыкался на невидимое препятствие – и тоже исчезал…