Наперегонки с темнотой (СИ) - Шабанова Рина

Лора казалась очень одинокой и всякий раз, как я натыкался на взгляд ее задумчивых светло-карих глаз, мне хотелось что-то для нее сделать, но что именно я не знал. Отчего-то я испытывал перед ней чувство, похожее на комплекс вины и оттого непроизвольно старался меньше улыбаться в ее присутствии. Может быть, Марта тоже это чувствовала, потому что, не сговариваясь со мной, проявляла при ней меньше эмоций.

— А Лора? — вдруг спросила она.

— Что Лора?

— Ну, где будет она?

— Откуда я знаю? — Ее внезапный вопрос меня несколько огорошил. — Послушай, Лора взрослый человек и должна будет сама решить, чем ей заниматься, а также где и как ей жить.

Мы снова надолго умолкли, но когда я уже почти уснул, Марта перевернулась на бок и, обняв меня, заявила:

— Она будет жить с нами. Одной ей не справиться.

— Как скажешь, — сонно ответил я, после чего уже окончательно провалился в сон.

Этот бестолковый разговор произошел между нами в середине мая. До той ночи о нас в будущем времени мы не говорили ни разу.

Непрерывная работа по уничтожению зараженных и поиску выживших велась не только днем. Ночами из каждого лагеря на вертолетах и бронетранспортерах в город отправлялись вооруженные отряды, которые отстреливали бродящих в темноте инфицированных, выжигали дома, улицы и целые кварталы. Количество их неуклонно сокращалось, но спустя и три месяца с начала этой спасательно-карательной операции оставалось еще достаточно велико.

Работы было так много, что военные подчас не справлялись. На борьбу с ними не хватало рук и еще в апреле зазвучали первые призывы для гражданского населения пройти короткий обучающий курс, взять в руки оружие и присоединиться к ним. В начале мая такое предложение поступило и мне. Тогда я отказался, но уже в первых числах июня все же записался в их ряды.

Произошло это после очередной ссоры с Мартой. Собственно говоря, наши с ней отношения нельзя было назвать ровными. Больше они напоминали изломанную зигзагообразную линию или цветной калейдоскоп с круговертью хаотично сменяющих друг друга картинок. Мы могли отлично проводить время вместе, спать в одной кровати, мыться в одном душе и говорить на сотню разных тем, но потом наступал момент, когда кто-то из нас произносил слово или фразу, которые служили триггером для конфликта, перерастающего в бурную ссору.

Случалось это нечасто, но временами такие ссоры превращались в затяжное молчаливое противостояние. Тогда я уходил к себе и несколько ночей проводил в одиночестве, отчаянно при этом тоскуя, грызя себя за вспыльчивость и проклиная ее упрямство. Упряма она была до крайности и этой чертой характера намного превосходила меня.

Приходил я всегда первый — не мог долго обходиться без ее тела, голоса, улыбки. И без разговоров с ней. Порой серьезных, порой ироничных, а подчас дурашливых и беспечных. Я до безумия, до полнейшего исступления ее любил. И ревновал.

Именно сидящая во мне ревность, острым зазубренным шипом впивающаяся куда-то в подреберье, чаще всего приводила к нашим столкновениям. Вызвана она была разными причинами. Одной из них являлась моя подтвердившаяся догадка о близких отношениях с тем военным, что вытащил ее из массовой бойни, учиненной зараженными в начале декабря. Она никогда о нем не рассказывала, да и я напрямую не спрашивал, но со временем это стало очевидным.

Близость их не продлилась долго — парень уже через месяц погиб, но мысль о том, как бы все сложилось, будь он жив, не давала мне покоя. Меня мучила сотня неразрешимых, до нелепого глупых вопросов и хотя я прекрасно осознавал всю их абсурдность, избавиться от них не выходило. Зачем-то я спрашивал себя о том, что их связывало и что она к нему чувствовала. Любила его или просто проводила с ним время? А может, до сих пор вспоминает и любит? А также — выбрала бы она меня или осталась с ним?

Помимо воли все эти вопросы всплывали в моей голове, иной раз приводя в бешенство, в другой вызывая глухое раздражение и досаду, но всегда причиняя острую, затаенную боль. Я терзал ими себя, а заодно и ее. Будучи слишком уперт, чтобы спросить обо всем напрямую, я держал их в себе, но периодически происходящее со мной безумие прорывалось наружу в виде резких слов и язвительных насмешек.

Вторая причина была куда сложнее. Марта прибыла в этот лагерь не как обычная голодающая, лишенная крова беженка. Ее не подобрали на улице, она не стояла под воротами, умоляя впустить ее внутрь, не прорывалась сюда силой — напротив, вместе с группой военных она приехала с севера и с самого начала занимала положение несколько иное, чем другие живущие здесь люди. Ей покровительствовали, ее знали, с ней были на короткой ноге и это тоже злило.

Поначалу она выполняла для военных какую-то административно-бумажную работу, но уже к концу марта сумела втереться в доверие к местной элите и убедить ее в том, что все происходящее и в городе, и в стенах лагеря необходимо фиксировать для истории. Какие методы она при этом использовала, я точно не знал, но прекрасно был знаком с ее уловками, которые мне посчастливилось наблюдать еще в тот далекий день, когда мы ездили к лаборатории. И в этом ей стоило отдать должное — втираться в доверие, располагать к себе, очаровывать, находить общий язык практически с любым человеком было ее прирожденной способностью.

По сути, теперь она занималась тем же, к чему привыкла в прошлой жизни. Ведя корреспондентскую деятельность, почти ежедневно она вместе с отрядом солдат выезжала за пределы безопасного периметра и снимала на камеру разрушенный город, а также все, что в нем происходит. Ее нежелание успокоиться и перестать рисковать тоже выводило меня из себя. Возможно, кто-то действительно должен был это делать, но меня приводило в ярость, что она сама туда рвется.

Всякий раз, как я пытался ее вразумить или отговорить от подобных опасных экспедиций, она взрывалась. По ее мнению, своими словами я посягал на ее право заниматься любимым делом и единственным, что она по-настоящему умеет. В такие моменты очень эмоционально она говорила:

— И что ты мне предлагаешь? По-твоему, я должна отправиться на кухню драить кастрюли? Или в прачечную, чтобы стирать белье? Я больше ничего не умею! Будь я, как ты, автомехаником, с удовольствием пошла бы крутить болты и гайки в машинах, но я, черт возьми, журналист! И я не могу сидеть в стороне, зная, что происходят такие события. Это нужно делать, как ты не поймешь? Ведь это история, которую будут смотреть потомки!

Такого рода разговор и привел нас однажды к безобразной, отвратительно мелочной ссоре. Не выдержав ее дежурных объяснений, представлявшихся мне лишь отговорками, я с сарказмом спросил:

— Дело в истории для потомков или в том, что тебе нравится мотаться по развалинам в компании крепких ребят в камуфляже?

— Что? — с пораженным видом прошипела она. — То есть, ты считаешь, меня забавляет все, что там происходит? Считаешь, мне нравится видеть, во что превратилось все вокруг? Если бы ты хоть раз за эти три месяца выехал за ворота, то понял, насколько глупую чушь сейчас несешь!

— Выходит, я трус, который сидит за высокими стенами лагеря, в то время как твои замечательные и охренительно отважные приятели разгребают то, что сами же и устроили?

— Ты что, ревнуешь?

Задавая этот вопрос, она прищурила глаза и одновременно ошарашенно открыла рот.

— Нет! Мне плевать!

— Нет, ты ревнуешь! В этом все дело! Поэтому ты себя так ведешь? Поэтому постоянно цепляешься ко мне?

— Я не цепляюсь к тебе, — холодно произнес я. — Но я хочу знать, если ты решишь с кем-то из них провести время.

— Я сообщу тебе, если до этого дойдет! — яростно сверкая глазами, закричала она.

Мы вдвоем стояли на самом краю врезающегося в залив пирса. Огромное оранжевое солнце медленно закатывалось за горизонт, вычерчивая в вечернем небе яркие разноцветные всполохи. Людей поблизости не было и шум производил только теплый, пахнущий солью ветер, ленивые всплески бьющихся о бетонные сваи волн, пронзительно-жалобные крики чаек, да звуки наших собственных голосов.