Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь

Сказал… что сказал — не разобрать…

Пощечину отвесил… и со вздохом тяжким, верно, уже раскаиваясь в собственной жестокости, по щеке погладил… по имени позвал, видать,… и себя за бороду дернул.

Наклонился к самой груди…

…и к губам припал. В это самое мгновенье заряд амулета иссяк, и темный полог скрыл, что Себастьяна, трогательно-беззащитного в своей наготе, что Аврелия Яковлевича…

И Гавел, тяжко вздохнув, зачехлил камеру.

Уходил он по собственному следу ползком, нимало не сожалея о промоченых росой штанах…

Огоньки плясали.

Свили гнездо в груди Себастьяна, аккурат под самым сердцем, и еще одно — в желудке.

Огоньки жглись. И раскаляли кровь, выжигая отраву… и было неприятно. Спина чесалась, а в горле клокотало…

— Дыши, твою ж мать за ногу…

Себастьян и рад бы вдохнуть, но огоньки растреклятые комом в горле стали.

— От же ж… на мою-то голову… чтоб тебя…

На грудь навалилась тяжесть немалая, выталкивая воду… и огоньки… какие огоньки?

Чтоб их… и за ногу…

Прокуренные темные пальцы в рот полезли, раздвинули губы. Пропахший табаком воздух проталкивали в легкие, заставляя дышать.

И выталкивали.

Разе на третьем Себастьян закашлялся и глаза открыл.

— Что… — над ним, заслоняя куцую луну, нависал Аврелий Яковлевич. Всклоченный и донельзя злой. — Что это вы… делаете?

Горло саднило, в груди клекотало, а изо рта текла гнилая темная водица.

Аврелий Яковлевич отер губы ладонью.

— Дышать тебя заставляю, Себастьянушка, — ответил он, поднимаясь. И тяжесть, давившая уже не на грудь — на живот, исчезла вместе с ним.

— Как-то вы… странно это делаете.

— А как умею, так и делаю…

Ведьмак сел у фонтана, вытянув ноги, провел ладонью по зеленой, влажной траве и мокрою рукой лицо отер.

— Знаете, — Себастьяну удалось перевернуться на живот. — Вы только обиды не держите, но… вам бы пудика два весу сбросить…

— Это тебе бы пудика два наесть, — беззлобно ответил Аврелий Яковлевич. — А то на этаких костях и сидеть-то несподручно.

Себастьян хотел было сказать, что кости его ему душевно близки и для сидения не предназначены, но промолчал. Жар в животе исчез. И огоньки. Огоньков было жаль. Некоторое время Себастьян просто лежал, с немалым интересом разглядывая острые травиночки.

— Чем меня? — он поднял взгляд на ведьмака, который так и сидел, прислонившись к фонтану, ладонью нос зажимая. Кровь катилась из-под пальцев, впитываясь в белый рукав рубахи.

— Бурштыновые слезки… мертвый янтарь.

— Дорогая пакость, — оценил Себастьян, перевернувшись на спину.

Небо было высоким, и звезды высыпали густо, ярко. Разливались соловьи… комарье звенело над ухом, и жить было хорошо… приятно было жить…

Дышать вот.

Воздух прозрачный звонкий. И розами пахнет. Себастьян глаза закрыл, разбирая тонкие ароматы… слегка кисловатый — от «Белой панночки», старый сорт, с крупными цветами, которые до последнего не утрачивают снежную свою белизну, но, увядая, сгорают за часы… терпкий яркий запах с медвяными нотами — «Бенедикта». Аглицкий сорт, капризный… темно-красного колеру… а этот, переменчивый с толикой мяты, аромат — от бледно-желтой «Каберни»…

В Гданьском парке розовые кусты росли во множестве.

…матушке здесь нравилось, говорила, что о родине напоминает, о пансионе, где розы разводили… и стало быть, вернется вместе с доктором… и домик купят на туманном берегу… а возле домика — непременный сад с розами… ей всегда хотелось, но не княжее это дело — в земле копаться. На то садовники имеются, а Себастьян только сейчас, кажется, понимать начал, что с садовником — совсем иной коленкор…

— Рассказывай, — велел ведьмак, прерывая мечтания.

И мозаика запахов треснула, осыпаясь осколками.

— Да… нечего рассказывать. Прислали конфеты…

— Какие?

— Трюфели… из королевской кондитерской, — горло все еще саднило, и Себастьян потрогал его, убеждаясь, что горло это в принципе цело. — Фирменная упаковка…

— Карточка?

— Без карточки.

Было стыдно сознаваться, что он, Себастьян, старший актор, попался в этакую, можно сказать, пустяшную ловушку. И ежели б не Аврелий Яковлевич, явившийся на позднее свидание, то и не дотянул бы до рассвета.

— Идиот, — ласково произнес ведьмак, руки разминая. — Себастьянушка, тебя в детстве не учили, что нельзя всякую пакость в рот тянуть? Что чревато сие…

Чревато, как есть чревато…

Силы потихоньку возвращались, и Себастьян сел. Кружилась голова. Притихшие было огоньки вновь очнулись, завели хороводы, правда, теперь они еще и дребезжали, а от звука этого мутило.

— Учили, — Себастьян слюну сглатывал, а она все одно лилась.

И выглядел он, надо полагать, донельзя жалко.

Хорошо, что не видит никто… Аврелий Яковлевич — свой.

Да и сам не лучше. Кровь из носа идти перестала, но ведьмак не спешил подниматься, прищурившись, глядел на звезды, и выражение лица его было нехарактерно мечтательным.

— Есть хотелось очень, — признался Себастьян, поднимаясь. Сплевывал в фонтан, водою же кое-как умылся. Полегчало. — Вы-то понимаете, во что мне этот маскарад обходится… я ж не могу на листьях салата жить… голодный я.

Прозвучало жалобно, но Аврелий Яковлевич сочувствием проникаться не спешил, хмыкнул, дернул себя за бороду и поинтересовался:

— А где то, что я приносил?

— Так… когда ж то было-то! Съел и забыл… а эта, с-сколопендра в юбке… говорит, дескать, у вас аппетит неприличный… посмотрел бы я на нее, ежели бы ей чужую личину денно и нощно держать пришлось бы… у меня волосы выпадать стали!

Он дернул себя за темную прядку, которая, впрочем, не выпала. Да и незаметно было, чтобы грива Себастьянова хоть сколько бы поредела.

— Ноет и ноет… ноет и ноет… то я не так делаю, это не так… и главное, ни к кому-то больше не цепляется, только к нам с Тианой…

— Себастьянушка, осторожней.

— В смысле?

Он кое-как пристроился на краю фонтана. Мрамор был прохладен, над водою держалось еще зеленоватое марево ведьмаковских чар, и Себастьян тыкал в марево пальцем, отчего туман шел яминами, морщился, а с ним и вода.

— Раздвоение личности плохо поддается лечению.

— Ай, вам бы все шуточки шутить, Аврелий Яковлевич… а я уж не знаю, куда мне от этой… панны Клементины деваться.

Вздохнул и поскреб подмышку.

— В общем, голодные мы были очень… а тут эта коробочка, бантиком перевязанная. Розовым. Пышным… на столике стоит.

— Погоди, — Аврелий Яковлевич вставать не спешил, но от созерцания звездного неба все ж отвлекся. — То есть, тебе ее прямо в комнату отнесли?