Джон Толкин - Хранители

Но до женитьбы было еще далеко, когда разразилась первая мировая война; в 1915 году Толкиен ушел добровольцем (до 1916 года английская армия была целиком добровольческой) на фронт и участвовал в одном из самых кровопролитных сражений — битве на реке Сомме, где за четыре с половиной месяца на нескольких квадратных километрах земли легли убитыми шестьсот тысяч англичан.

Империалистическую войну Толкиен справедливо считал дикой и бессмысленной бойней; однако офицером был исправным. Солдаты его любили, а он говорил впоследствии, что только на войне по–настоящему оценил простых людей — своих упорных, насмешливых и немногословных соотечественников. Без этого не было бы Хоббитании — любовного изображения провинциальной Англии, ее обитателей и их нравов; а без Хоббитании и хоббитов не было бы «Властелина Колец», хотя замыслил свою эпопею Толкиен еще студентом, пытаясь найти новое, объединяющее художественное осмысление легенд Уэльса, ирландских и исландских саг, скандинавской мифологии, сказаний о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола и древнегерманского эпоса.

С фронта он вернулся в ноябре 1916 года, заболев окопным тифом–сыпняком, от которого в 1914 — 1919 гг. солдат погибло не меньше, чем от пуль и снарядов, шрапнели и газа. Толкиен, однако, выздоровел. После тифа его признали негодным к строевой службе; в госпитале он начал писать свою эпопею. Тогда она называлась «Сильмариллион» — повествование о трех властительных волшебных кольцах (фольклорный мотив волшебных колец — один из самых распространенных). Чтобы сплавить разнородные мифологические и сказочные образы, нужно было придумать целый мир со своей историей, географией, растительностью и животными, народами и языками. Работа над «Сильмарнллионом», много раз прерывавшаяся и возобновлявшаяся, положила основу «Властелину Колец»: здесь придуманный и расчисленный мир ожил. Двадцать пять лет неустанного труда не прошли бесплодно: с первых же страниц ".Хранителей» мы вступаем в действительность, сотворенную вширь — на много стран и вглубь — на много веков. Открывается она постепенно, и всякое сказанное о ней слово опирается на тысячи подразумеваемых. В этом секрет плотности повествовательной ткани «Властелина Колец».

Конечно, придумывание вовсе не было прихотливым полетом необузданной фантазии, как в иных романах, именующихся почему–то «научно–фантастическими». Сказочно–мифологическая мозаика Толкиена создавалась вдумчиво и кропотливо: ее можно сравнить со складной картиной из многих тысяч частей, точно и строго пригоняемых друг к другу. .

На самом деле, кстати, «придумывалось» очень немного: даже имена Толкиен предпочитал испытанные древними сказаниями, — одни, как имена эльфов, пришли из языка былого кельтского населения полуострова Уэльс; гномы и маги именовались, как велели скандинавские саги и поэтический свод их — «Старшая Эдда»; люди награждались именами из ирландского героического эпоса. А уж когда он пускался придумывать — и существа и их имена — то тут, пожалуй, все было взвешено еще тщательнее, взвешено и подчинено законам народнопоэтического воображения. Толкиен очень настаивал на первичности языка («Язык предрешает мифологию», — многократно повторял он) - ведь он был одним из соавторов не имеющего себе равных по словесному охвату тринадцатитомного «Оксфордского словаря английского языка». Он имел случай и надобность вдумываться в состав и облик десятков тысяч слов, бытующих или бытовавших в родном языке, вобравшем в себя кельтское (а может быть, и кельто–славянское) начало, латынь, скандинавские, древненемецкие и старофранцузские влияния.

Словом, все складывалось как надо, но чего–то не хватало; и как всегда, оказалось, что не хватает самого простого — привязки к действительности, к собственному жизненному и активному языковому опыту созидателя, которому надо было превратиться в повествователя.

И это случилось: понемногу, великими трудами и нежданным их облегчением, причем здесь, опятьтаки как в истории человечества, сначала была сказка, вернее, сказка пополам с игрою. Дети профессора Толкиена каждый вечер ждали от него новой сказки. Дело нешуточное: тут осрамиться было нельзя, и однажды профессор, проверяя студенческую работу, обнаружил там случайный чистый лист и написал на нем: «В земле была вырыта норка. А в этой норке жил да был хоббит».

Что еще за хоббит? В мифологической вселенной Толкиена до той поры никаких хоббитов не было: все ее обитатели выстроились по ранжиру — оттого, должно быть, ничего и не получилось. Строй надо было привести в движение, и это сделали неизвестно откуда взявшиеся в Средиземье «невысоклики» — толстоватые, простодушные, веселые и проворные малютки. С ними пришла тема Англии и тема современности, а кстати и естественная разговорная стихия повествования. И как–то вдруг стало ясно, зачем образовывались мифологические ряды. Затем, чтобы — в противовес тогдашним нацистским толкованиям «Песни о Нибелунгах», в которой хотели видеть прославление слепой и тупой преданности властителям, — утвердить преданность идее добра, готовность на смертельный риск и самопожертвование ради своей страны и своего образа жизни, но отнюдь не во имя национальной ограниченности, а для торжества культурного интернационализма. Толкиену, конечно, не хватало политического осмысления этого принципа; впрочем, обращаясь к произведению художественной литературы, лучше говорить о том, что в нем есть, а не чего недостает.

Утверждение интернационализма — иначе говоря, братского союза, свободных народов — может естественнейшим образом опереться на общность и согласие народнопоэтического творчества. Так что долголетнее сотворение общей и многоразличной сказочно–мифологической действительности оказалось ненапрасным; тайный его мотив — преодоление искусственно насаждаемой империализмом национальной и человеческой розни — стал явным, живым, насущным.

История написания эпопеи говорит сама за себя. Возможность ее наметилась .в 1936 году, после того как выдумались, а вернее; обнаружились ее главные герои — хоббиты, то бишь соотечественники автора. В 1937–м была опубликована книга «Хоббит» — повесть о приключениях маленького зайцеподобного человечка в неожиданно большом мире, где происходит сложное взаимодействие добра и зла. Однако в «Хоббите» добро и зло расплывчатое, неопределенное. В самом деле, трудно сказать, чем здесь так уж хороши гномы или единственный представитель хоббитов Бильбо и чем так уж плохи гоблины, чем они, скажем, — хуже лесных Эльфов. Пожалуй, тем, кто читал «Хоббита» до «Властелина Колец», по–своему повезло: если читать их в обратном порядке, то «Хоббит» непременно покажется грубоватой, наивной, местами слащавой, а местами высокопарной, хотя безусловно занимательной книгой.