Марк Лоуренс - Король терний

Смерть и огонь. Ферракайнд улюлюкал мне из места обитания огня, это была песнь разрушения, сдиравшая с меня то, кем я был. Ферракайнд и все поглощенные огнем, сплавились в одно целое и кричали, призывая соединиться с ними. А из сухого места, куда отправлялись мертвые, доносились иные голоса, настоятельные, требовательные. Мертвый Король подбирался ко мне по тем путям, по которым некромантия стекала в мой центр и наполняла меня. Две силы дрались за меня, как псы за кость. И пока они дрались, вокруг меня набирал силу пожар, несущий смерть. И люди умирали — десятки, сотни. Кучи людей дымились, кричали, исторгали зловоние горелой плоти.

Воин скачет на вороном жеребце. Дым у него за спиной окутывает руины замка, и ветер, на мгновение прорывая дымовую завесу, обнажает то разрушенные, то целые стены. И этот же ветер подхватывает и разметывает по плечам черные волосы всадника и развевает его изодранный плащ. Справа и слева от всадника на вороном жеребце, вырвавшись из дымного сумрака войны, скачут еще всадники, все — воины, их плащи разорваны, доспехи в пробоинах и вмятинах, испачканы сажей и кровью. Тот, что своими размерами может испугать любого, держит в руках знамя — черный вепрь Анкратов на красном поле Ренаров. Они скачут по одному и по двое, подпрыгивают и опускаются в седлах, и на расстоянии их движение кажется плавным и медленным. И каждый удар копытом — как стук закрываемой двери склепа, и больше ни единого звука.

Там, где засохшая грязь с доспехов отлетает, промасленная сталь переливается радужным блеском. Рядом со всадником на вороном жеребце — рыцарь возрастом постарше, темноволосый, черные завитки прилипли ко лбу, полуулыбка застыла на тонких губах, голова орла на его круглом щите из красной меди, бронзы и серебра, широкий меч на бедре, кистень из черной стали прикреплен к седлу. Слева от них на белом боевом коне воин в пластинчатых доспехах держится в седле так же уверенно, как любой морской пес на качающейся палубе корабля. На его доспехах в готическом стиле гравировка Лошадиного Берега, и плащ голубой — цвета моря, на его рыцарском щите белый корабль и черное солнце — эмблема дома Морроу.

За ними скачет священник, неловко сидя на норовистом муле. Ветер треплет седые волосы и бросает пряди на его сердитое и мрачное лицо.

Всадник на черном жеребце, как наконечник стрелы, ведет свою армию вперед. Волчий череп привязан к луке седла. Волчий или крупной собаки. Левая сторона лица всадника обезображена шрамом, словно скульптор во время лепки его лица услышал звук колокола и бросил работу незавершенной. Над одним глазом заклепкой к шлему прикреплено кольцо, достаточно большое, чтобы поместиться между бровью и скулой. Если ты знаешь, что у кольца есть бороздки, то можно представить, что ты их видишь, они — заложники расстояния между нами, как и любая деталь, отделенная тысячью ярдов.

Мне надоело наблюдать за самим собой, и я поднял кольцо вверх и теперь смотрел на мир обычным взглядом.

Они нашли меня обнаженным, казалось, я весь выгорел, остался только мой меч, на котором все еще плясало пламя. Сталь находилась в пламени несколько часов, и даже сейчас я время от времени вижу на клинке его всполохи. Впервые я дал мечу имя — Гог. Хотя, я думаю, он обрел только эхо Гога, подобно эху Фекслера Брюза, человека, который много лет назад застрелился из кольта 45-го калибра в замкнутом пространстве комнаты в винном погребе. Мир изменился. И Брюзу в нем больше не было места.

Я открыл глаза в тот момент, когда Макин заворачивал меня в свой плащ. Рана на груди осталась белым шрамом с розоватыми краями — огонь до последней капли выжег из меня некромантию, и в конце, когда огонь ослаб, смерть погасила Гога. Я почувствовал пустоту: не было ни огня, ни некромантии, словно образовалась дыра в мире. Гог исчез. И я больше никогда его не увижу.

Огонь покинул меня, потому что он изначально не был моим, как и некромантия. Я мог теперь облачиться в одежду и доспехи, но перед миром я снова наг, он видит меня насквозь, а прикрыть может лишь то, что у меня изначально было, — острый ум, слово и меч Анкратов.

Я думаю, если бы они не дрались за меня, Ферракайнд и Мертвый Король, а каждый в отдельности сосредоточил на мне свое внимание, они бы мною овладели. Такими силами невозможно управлять, не заплатив за это определенную цену. А ценой была утрата тех целей, ради которых ты хотел использовать эти силы. Я их принес в жертву в тот момент, когда руки тысяч поднялись против меня. Все жертвы ничтожны, если нужно освободить от посягательств собственную волю.

Мы направлялись в Стрелу. В конце концов, они должны мне замок взамен моего разрушенного. Дворец тоже подойдет. И бог с ними, со всеми предсказателями и провидцами будущего. Отныне мы — друзья. Я — принц Стрелы. Пусть спросят отца Гомста. Он был там, он был свидетелем, когда Господь отвернулся и смотрел в сторону. Иган принял меня в свою семью. Но сейчас Иган мертв. И погиб он не от моей руки, а был растоптан собственными же солдатами. Итак, я — принц Стрелы, и я возвращаюсь домой, чтобы по справедливости и как было предсказано сесть на трон, тот золотой трон за Золотыми Воротами. Мы едем в Стрелу — лавина, с грохотом обрушившаяся с Высокогорья. Этот мир преклонится предо мной. Шкатулка открыта, память освобождена, былые грехи и преступления вновь на воле. Я уже не тот мальчишка — дикий мальчишка, вырастающий в мужчину. Он остался в моем прошлом, и вскоре он исчезнет за вершинами гор, годы разделят нас навсегда. Я уже не тот мальчишка, и его преступления не пятнают мои руки. Я еду в Стрелу. И если будет нужно, я погружусь по горло в кровь, погружусь так глубоко, что даже чистейшие воды горной реки не смогут смыть ее. Мои мысли отныне только мои, темные и чистые. И узнав их, брат, присоединяйся ко мне.

Я сказал Сейджесу, что «мои грехи взывают к большему», и я намерен найти им компанию. Я буду их преумножать, буду жечь и разорять, и земли Оррина — запятнанное кровью наследство Игана — перейдут в мои руки. И я стану королем Стрелы, Нормардии, Конота, Белпана, Топей Кена, Орланта и Высокогорья Ренара. Я захвачу эти земли, а народы этих земель превращу в свое оружие. В огне и крови я заставлю их подчиниться моей воле, потому что это игра без правил, и мне будет сопутствовать победа, если я все вокруг себя буду превращать в ад.

Я пишу это, пока мы разбились лагерем после долгого и трудного дня, проведенного верхом. Пишу на самой белой бумаге, которую можно купить за золото. Возможно, она была предназначена для более ценных мыслей, но я пишу на ней свои. Сейджес исписал свою кожу, и это сделало его слабым. Мой отец хранит слова про себя, и это делает его мало похожим на человека. Я пишу на бумаге, словно бумага и чернила могут снять с меня вину. Лекари любят пускать больному кровь, чтобы выгнать болезнь наружу, чтобы больной вернулся в жизнь обновленным. Возможно, больному достаточно дать в руки перо и бумагу: пусть яд вытекает через слова, а кровь остается в теле и делает то, что ей предназначено.