Виктория Угрюмова - Двойник для шута

И нет преграды человеческому могуществу. Никакая магия не сравнится с этим порывом бессмертной души.

Арианна должна была уже умереть от боли, ее несчастный разум давно должен был открыть Далихаджару свою тайну, а она еще жила, дышала, боролась и… любила! Господи! Как она любила Ортона в эти последние секунды своей недолгой жизни! Как желала ему преодолеть все преграды и стать счастливым, если не с ней, то вдвойне счастливым и своим, и ее недополученным счастьем! Она любила его настолько, что другим мыслям просто не было места.

И там, на другом краю Лунггара, чародей, сидящий в башне над морем, был буквально затоплен этим неистовым, безудержным потоком любви. Он чувствовал, что Арианна знает то, что ему так необходимо, и, вместе с тем, понимал, что при всем своем могуществе он не в состоянии вырвать у нее признание.

Императрица была уверена, что Далихаджар еще раз попробует проникнуть в ее сознание и она не выдержит. Смерть ее не страшила, но что если перед смертью, находясь на грани между бытием и небытием, она не удержит свою тайну? И Арианна поднялась с постели…

Это было жуткое зрелище, однако видеть его было некому: все происходило в полнейшей тишине, и находившиеся в соседних покоях телохранители были уверены, что государыня спит сладким предутренним сном. У молодой женщины мелькнула мысль добрести до них, чтобы призвать их на помощь; искушение жизнью было столь велико, что она всем телом потянулась в сторону дверей, но почувствовала, что сил не хватит. Ее мозг плавился и тек от невыносимого напряжения.

Она сделала еще шаг, еще… и оказалась у распахнутого окна.

Эрлтон страшно закричал, когда восставшая женщина разрушила барьер, возведенный силой его разума. Это было невыносимо больно, а он не привык к тому, что люди могут так сопротивляться. И когда связь с непокорной императрицей прервалась, человек в серебряной маске не без облегчения вздохнул.

Правда, он испытал смутную тоску и неясную душевную боль, когда перед его внутренним взором всплыла следующая картина:

Рассвет.

Солнечный луч игриво скользит по цветущим кустам и деревьям, трепещет на зеркальной поверхности воды в малахитовом бассейне и растерянно упирается в маленькое, скорченное тело светловолосой женщины, лежащей на каменных плитах.

Луч торопливо скользит вверх, по стене, до распахнутого окна, забегает внутрь и тревожно шарит по всей комнате.

Тщетно. Там уже никого нет.

Обитательница этих покоев где-то в другом месте, очень далеко отсюда. Ее нет ни в комнате, ни в парке, ни, тем более, в том теле, которое еще несколько минут назад было единым целым с императрицей Арианной.

Во дворце стояла гробовая тишина.

Не плакал почти никто, а если и проливал слезы, то беззвучно. Это было горе молчаливое — самое страшное из всех возможных, потому что боль и скорбь утраты не выплескивались на поверхность, а застывали в глубине души, образуя черную опаленную корку.

Слова «гореть» и «горе» — одного корня. Поэтому можно сказать, что сердце императора горевало, а можно — что оно горело.

Он не выходил из своих покоев и не желал никого видеть. Лежал ничком на постели, изнывая от тоски, проклиная себя.

Самым ужасным было то, что Ортон почувствовал опасность, грозившую Арианне. Случилось это в тот момент, когда они с Теобальдом и Аластером только-только разложили на столе необъятную карту Лунггара и склонились над ней, вычерчивая план похода.

Император услышал, что его зовет голос возлюбленной. Она словно прощалась с ним, и прощание это было таким нежным, таким скорбным и печальным, будто это ее душа, уходя в бесконечность, пыталась в последний раз отдать ему всю свою любовь на целую жизнь, которую ему теперь предстояло провести одному. Страшно вскрикнув и переполошив друзей, Ортон ринулся в потайной ход. Он бежал длинными, узкими, извилистыми коридорами так, как не бегал никогда в жизни. Никто не смог бы угнаться за несущимся как ветер молодым человеком, и все же он опоздал. Ворвавшись в опочивальню императрицы, Ортон нашел лишь смятую, нерасстеленную постель. В соседнем покое кричал и плакал Сту, бросаясь всем телом на запертую дверь. Судя по приглушенным голосам, телохранители пытались угомонить его, считая, что он разбудит Арианну.

Великаны-гвардейцы отшатнулись, когда отворилась дверь спальни и на пороге возник бледный как смерть государь.

— Ее там нет, — сказал он бесцветным, опустошенным голосом. — Можете говорить громко…

Двигаясь как заведенная кукла, Ортон спустился вниз и вышел из дворца. Телохранители бросились за ним. Они стояли чуть в стороне, когда император поднял на руки безвольное тело императрицы, когда убирал с ее лица спутанные, слипшиеся от крови волосы, когда бережно закрывал ей глаза.

Ни гвардейцы, ни кто другой, в том числе и Аластер, и Аббон Флерийский, и князь Даджарра, не приближались к закаменевшему от горя Ортону с Арианной на руках. Потому что они были мудрыми и прекрасно знали, что никакими словами сочувствия, никакими соболезнованиями, никаким участием не умерить сейчас боли того, кто потерял единственного человека в своей жизни. Печальной свитой шли они на несколько шагов позади императора, когда он нес свою возлюбленную обратно в ее покои. Их оставили наедине, чтобы не нарушить последние минуты неловкими словами или поступками.

Ортон сам обмыл легкое, хрупкое тело. Сам обрядил его в свадебный белый наряд. И сам украсил Арианну драгоценностями. Все это он делал тоже молча. Его жена и без того должна была слышать, как он ее любит, как тоскует, как рвется к ней. Он бы не мог вслух объяснить ей то, что сейчас говорило его сердце: он — император. Он обязан и дальше исполнять свой долг, продолжать заботиться о безопасности, благополучии и счастье своих подданных, и потому он даже не может сказать:

— Арианна, мне не жить без тебя. Но ведь на самом деле — и правда, не жить.

Ортону не нужно было спрашивать, что случилось с его возлюбленной. Он наверняка знал, словно читал в раскрытой книге, как удалось Далихаджару уничтожить Арианну. Впервые в жизни император ощутил себя в полной мере Агилольфингом — величайшим магом Лунггара. Его разум существовал как бы отдельно от него самого, взвешивая, вычисляя, сопоставляя события и факты. Он работал с такой скоростью и точностью, что в иное время Ортон пришел бы в невероятное изумление, обнаружив у себя такие способности, но теперь он воспринимал их как должное. Точно так же, как и о своем внезапно осознанном могуществе, не думал он и о мести.

Просто не должно было быть никакой мести, потому что в целом, в масштабе всего огромного мира, смерть Арианны не имела существенного значения. Но огромное значение имело то, что Далихаджар вернулся из небытия и снова угрожал Лунггару гибелью. Вот это и требовало незамедлительного возмездия. И совершить его мог только Ортон Агилольфинг, потомок великого Брагана. Это была его судьба и его предназначение. А любовь или ненависть молодого человека не имели право на существование за пределами его сердца: судьба мира не должна была зависеть от того, испытывает ли он скорбь, гнев или боль.