Владимир Орлов - Альтист Данилов

– Да, – сказал Данилов.

– Простите, зачем это вам?

– Мне… собственно… – замялся Данилов, подумал: «Предварительный досмотр, что ли? А вдруг он потребует вступительный взнос? У меня пятерка. Тут хоть бы за мороженое расплатиться…» – Знаете, может, Клавдия не слишком поняла меня… Я не так чтобы отчаянно рвусь. Если для вас содействие хоть сколько-нибудь обременительно, давайте сейчас же и забудем об этом деле…

– Нет, – сказал Ростовцев строго и как бы имея право на эту строгость. – Не обременительно. Но зачем это вам?

– Из-за книг! Дежурить в магазинах у меня нет возможности, переплачивать на черном рынке – тем более.

– А вам нужны книги?

– Да, – сказал Данилов. – Я собираю. И читаю… О музыке, об искусстве, об истории, о народовольцах… Сейчас вышел «Лувр» в большой серии, но как его достать? А дальше будет хуже. Без книг я не могу.

Тут Данилов не врал.

– Я вас понимаю, – сказал Ростовцев. – В книги стали вкладывать деньги. Как в ковры и драгоценные камни… Что ж, в вашем желании есть резон… Я сам книголюб… Сейчас пытаюсь собрать все о лошадях…

– У вас прелестная лошадка, – льстиво вставил Данилов.

– Это случайная кобыла, – небрежно сказал Ростовцев. – Взял, какая была свободна. У меня сейчас действительно хороший жеребец.

Вспомнив о жеребце, Ростовцев несколько переменился. Этот румяный рослый человек сегодня не казался Данилову злодеем. Но был он серьезен, строг и как бы давал понять, что разговор может произойти деловой и холодный. Теперь же он заулыбался, отчасти даже мечтательно, и опять, как в Настасьинском переулке, стал похож на кормленого и обаятельного ребенка.

– Вы увлекаетесь верховой ездой? – спросил Данилов.

– Да, увлекся!

И Ростовцев, не дожидаясь расспросов Данилова, даже не обратив внимания на то, есть ли у Данилова подлинный интерес к его откровенностям, принялся рассказывать о своем увлечении. Сначала он просто, поддавшись моде, стал ходить в клуб любителей верховой езды в Сокольники («Как Муравлев», – отметил Данилов). Сам горожанин, никогда не садился в седло, оказался неуклюж, чуть ли не с табуретки влезал на лошадь. А ведь в юные годы был спортсмен… Падал с лошади, ломал ребра, два месяца лежал в больнице. Но не отступил. И вот он уже вместе с другими катался аллеями Сокольнического парка. Но именно катался! А в нем уже пробуждалась страсть. Ноздри у него раздувались! Предки, возможно скифы, возможно конники Мономаховой рати, оживали в нем. Да и хотелось ощутить себя настоящим мужчиной – всадником. И чувство прекрасного ждало удовлетворения – есть ли более красивое животное, нежели конь, особенно когда он в движении? Словом, это долгий разговор, подробности которого вряд ли будут интересны Данилову («Отчего же!» – искренне сказал Данилов), но он, Ростовцев, увлекся лошадьми всерьез. Проник на ипподром, там у него и прежде были связи, теперь эти связи укрепились, он на бегах свой человек. Прочел массу книг, множество публикаций в забытых теперь газетах и журналах. Вот, скажем, раскопал перевод трактата Киккули о тренинге хеттских колесничных лошадей. («Кого, кого?» – заинтересовался Данилов.) Киккули, Киккули, сказал Ростовцев, был такой замечательный лошадник-меттаниец Киккули, это в четырнадцатом веке до нашей эры. Тогда хетты поняли, что принести победу армии могут лишь колесницы. («Ну, ну!» – подтолкнул Ростовцева к продолжению рассказа Данилов.)

– Киккули писал, – произнес Ростовцев взволнованно: – «На десятый день, когда день только начинается, а ночь кончается, я иду в стойло и возглашаю по-хурритски к Пиринкар и Саушга, чтобы они дали здоровье для лошадей… а потом веду их на ипподром…» Как он любил лошадей! – закончил Ростовцев и покачал головой, то ли сожалея о Киккули, то ли давая понять, что теперь лошадей любят не так. И стал рассказывать о сути тренинга Киккули, схватил бумажную салфетку, шариковой ручкой в подкрепление своих слов начертил на салфетке какой-то график. Оказалось, это был график изменения нагрузки в рыси и галопе у экземпляров Киккули на протяжении 185 дней. Ростовцев при этом пояснил, какие аллюры были у древних лошадей, и сообщил, что Киккули начинал подготовку лошади к армейской службе без всяких раскачек, с решительной четырехдневной проверки, и сразу было ясно, что за лошадь поступила. В первый день лошадь перед Киккули делала утром один реприз рыси и шага в 18 км и два реприза галопа в 420-600 м и вечером два гита по 6 км и по 420 м галопа. И так далее. (Тут Ростовцев несомненно пользовался сведениями, взятыми из книги В.Б.Ковалевской «Конь и всадник», вышедшей, однако, лет через пять после разговора в кафе-мороженом.)

– Я не утомил вас? – спросил вдруг Ростовцев.

– Нет, – сказал Данилов. – Вы хотите управлять и колесницами?

– Какие сейчас колесницы! Нет, я езжу верхом, но для жокея я тяжел и велик, сами видите, я хотел бы участвовать и в рысистых испытаниях, там вес не так важен. Но там не колесницы, а так, тачки.

– Вы теперь мечтаете о рысистых испытаниях?

– Я не мечтаю, я готовлю себя к ним… А мечтаю… Я мечтаю слиться с конем, управлять им без удил, без уздечки, достичь тут свободы и совершенства!.. С уздечкой-то и удилами каждый сможет… А были когда-то нумидийцы и греки, те держали просто палочку в руке, и лошадь подчинялась им… В конце прошлого века один французский кавалерист – Кремье Фуа – позволил себе без седла и без удил, а лишь с помощью палочки, с помощью слов и движений своего тела повторить на конкурном поле все нумидийские номера… Неужели я это не смогу?

– Наверное, сможете… – произнес Данилов.

Ростовцев, ушедший в мечтания о жеребце без седла и без удил, словно бы очнулся и, обезоруженный, растерялся. Смотрел на Данилова робко, с виноватой улыбкой. Такой, простодушный, стеснительный, он был приятен Данилову. Но вскоре Ростовцев опять стал серьезен:

– Простите… я отклонился… У вас мало времени. И у меня. Так зачем вам хлопобуды?

– Как? – удивился Данилов. – Я же говорил…

– Насчет книг мне понятно, – сказал Ростовцев. – Ну, а если добывать книги без хлопобудов? Я кое-что знаю о вас. Я наблюдательный. Вы мне симпатичны. Зачем вам лезть в эту дребедень?

– В какую дребедень?

– В очередь к хлопобудам! В будохлопы эти!

– Я вас не понимаю.

– Вам следовало бы понять их. Ведь это мираж.

– То есть?

– Мираж, наваждение, липа, туфта! Вы мне действительно симпатичны, и я считаю своим долгом открыть вам глаза. Эти хлопобуды – мое порождение.

Данилов насторожился. Он не был заинтересован в том, чтобы вся эта хлопобудия оказалась миражом.