Марина Дяченко - Две

Прижимаюсь к стеклу лицом.

Я обладаю сокровищем.

А сокровище время от времени обладает мной.

Мы отдыхаем на чьей-то вилле. Не помню уже, чьей. Здесь павлины и водопад, и в кроне дерева над нами сидит, наверное, снайпер. Отстреливает папарацци.

Теперь готова поверить во все, что угодно.

Павлины выпрашивают что-то, как голуби на улице. Мы бросаем им арахисовые орешки, и еще изюминки, выловленные из мороженого. Мы бросаем камни в ручей. Мы купаемся в водопаде, как герои какой-нибудь мелодрамы.

Время от времени мы по очереди подползаем к стоящему на траве ноутбуку и просматриваем последние новости.

Новость одна. «Защитил чемпионский титул… победа нокаутом».

— Ты когда-нибудь был в нокауте?

Молчит. Улыбается.

— На что это похоже?

— Говорят, — он потирает скулу, — что это, как выключенный свет… Как будто становится темно, и ты уже лежишь на полу… Вот и все.

Глажу его по коротко стриженым волосам:

— А ты звереешь?

— Что?

— Ты звереешь на ринге? Ты хочешь его убить?

— Нет… Зачем? Я же рассказывал тебе это просто комбинация ходов… Это шахматная партия.

Недоверчиво мотаю головой:

— Непохоже…

Улыбается.

— Ты знал, что завалишь его в одиннадцатом раунде?

— Предполагал… Его надо было вымотать. Удержать десять раундов подряд…

— Ты лучший, — говорю без улыбки. — Ты.

Идет дождь.

Не весенний. Серый холодный дождь, я смотрю на него сквозь дыру в своих витражах.

Я спросила бы у него: а зачем все это?

Ярость, сила, бойцовские качества во всей их красе… Зачем? Если бы ты стоял на крепостной стене, а за спиной у тебя были твой город, люди, женщины и дети… Если бы ты вышел, на худой конец, биться на дуэли за чью-то там эфемерную честь… Тогда бы я поняла тебя. А так…

А так за спиной у тебя деньги, слава… одним словом, успех. Что лучше — быть успешным или быть счастливым? Не твой ли это вопрос?

Я, как кислота, прогрызла бы каверну в твоей победе. Ты деятельный, сильный, яркий. Я сижу здесь, за рваными витражами, и предчувствую… что предчувствую? Твое поражение?

Но ты всегда будешь победителем. Выйдешь на покой, откроешь боксерскую школу под сенью славного имени… Станешь заниматься благотворительностью, дарить боксерские перчатки сиротам из детдома…

Здесь, внутри моего мелового круга, неприлично не сомневаться. А там, на твоем ринге, с сомневающимися поступают просто — размещают рекламу на подошвах… Чем больше ступни, тем шире рекламная площадь…

Внутри моего мелового круга неприлично быть победителем. И страшно быть побежденным. Остается только уклониться от схватки, но тот, кто уклонился — жалок…

Из моего круга нет выхода. И день ото дня он становится все уже.

— Что с тобой? — спрашивает он.

Я пялюсь остановившимися глазами мимо него туда, где прыгает на ветке какая-то желтая птичка.

— Ленка… Ты чего?

Трясу головой:

— Ничего…

— Вообще я не люблю, когда так смотрят мне за спину, — говорит он после паузы. — Ты как будто привидение увидела.

— Я никогда не думала, что останусь с тобой надолго, — говорю, едва шевеля губами.

— Что?

— Витенька, а я ведь тебя старше…

— Здрассьте, — он осторожно ставит на траву поднос с орешками. — С чего бы это ты?..

Он улыбается и проводит рукой перед моим лицом:

— Ленка…

— Чего ты?

— Ты останешься со мной? Надолго?

— Навсег… — начинаю я, но самое мелодраматическое из всех слов не желает ложиться ко мне на язык.

Он кивает.

А чем зрители во всех этих казино и развлекательных комплексах, в тех самых, где ставят ринги, чем они отличаются от зрителей программы «Щели»?

Они такие же.

Конечно, бокс честнее… Бить, рискуя попасть под удар, сражаться на равных — это, по крайней мере, естественно для человека… для мужчины. Да. Наверное, это естественнее, чем пожирать на игрушечном ринге карамельные лифчики и пересказывать похабные анекдоты, заменяя ключевые слова эвфемизмами «Африка» и «Гондурас»…

Ты играешь со зрителем, как истощенная больная кошка с миллионом крепких мышей. Но ты кошка. И они ведутся.

А он крысиный лев, выведенный на потеху публике… А публика ждет нокаута. Это тебе не теннис и не водное поло… Публика обязательно хочет крови. И рефери в белом, чтобы кровь на рубашке была виднее…

Гладиаторы, те хоть были рабами.

Что, опять не нравится?

Прости.

— С кем ты разговариваешь?

Лежим в обнимку под шелковыми простынями.

— Ни с кем. С тобой.

— Мне кажется, что ты будто по телефону разговариваешь… Молча.

— Так не бывает.

— Вот и я говорю… Ленка, я тебе все про себя рассказал… Ты все знаешь.

Смеюсь.

— А ты… так и не скажешь мне?

— О чем?

— Об этом.

— Ты даешь… Как я догадаюсь, о чем, если ты не говоришь?

Мрачнеет.

— Должна быть в женщине какая-то загадка, — сообщаю доверительно. — Должна быть тайна в ней какая-то. Помнишь такой фильм?

— Нет, — говорит он серьезно. — Но если ты не скажешь… Я догадаюсь.

Рисую меловой круг на паркете. Мел ломается. Рассыпается крошкой.

По темной комнате ходят тени.

Машина проехала — прошарили фары по потолку.

Кому мне молиться, чтобы меня не нашли?