Марина Броницкая - Я не Поттер!

Мальчишке было трудно смолчать, не облачить всю ярость в слова и не выплюнуть в лицо врагу, но он смолчал, им всем придется учиться молчать и это — первый успех.

— Правильно, выступать против моих людей — смертельный трюк, он не пройдет…

Близнецов затрясло, как в лихорадке, но я воспринимал происходящее уже как зритель, который смотрит плохой спектакль, где все актеры так стараются, что им просто не веришь. Смотрел на проклятую дверь проклятого зала, мечтал вырваться и глотнуть душный воздух сентября, свободный и от горя, и от смеха, и от друзей, и от врагов. Пускай остаются, пускай учатся, ссорятся, мирятся и влюбляются. Билет на волю я оплатил сполна, и больше платить мне нечем. Хочу, чтобы свет в окнах этого замка погас для меня навсегда и даже не вспомнил того, кто укрывался от него в холодной темноте коридоров целых пять лет. Наверное, я люблю Хогвартс, только победить кого‑то еще не значит примирить с собой, и он меня — ненавидит.

Через час, когда недолгое распределение подошло к концу, отзвучали аплодисменты для новичков, на столах материализовались золотые блюда со всевозможными яствами, голодные дети позабыли о победе зла над добром и принялись уплетать пироги и запеканки за обе щеки, а Элис раздавала листки с расписанием предметов окружившим её ученикам старших курсов, орала на разбушевавшегося Пивза и одновременно со всем этим успевала утирать сопли первокурснику, получившему от полтергейста костылем по уху — меня и след простыл.

Белла держала сына за руку, мы с ней бежали к барьеру по зеленым холмам, навстречу алому закату и постоянно оглядывались, но не на опостылевший замок, а на тех, кто отстал. Десятки людей припустили за нами не потому, что за ними гнались враги, как бывало обычно. Им захотелось почувствовать волю, они отказались использовать каминную сеть, ведь куда веселее прыгать по кочкам и смеяться сквозь слезы, срывать пуговицы с костюмов и подставлять разгоряченные тела в черных рубахах под освежающий ветер. Впрочем, маги брали пример не с нас, а с поджарого, крепко сбитого мужчины, мчавшего впереди. Неокрепшие ноги Риддла путались в высокой траве, но упасть он не боялся и бежал наперегонки с воздухом, превозмогая боль еще нездорового тела. Кто‑то, увидев капли пота на его безучастном лице цвета мела сказал бы, что человек уже на излете, на лезвии ножа, на тонкой грани между разумом и безумием, и вот–вот мы увидим падение.

Однако мы‑то знаем хорошо — это лишь первый взлет пусть и раненной, но сильной и гордой птицы, а наши души — её крылья…

* * *

Для чего он здесь и какая кривая занесла молодого человека в лондонскую подворотню — не знал никто, да и не должен был, по соображениям безопасности. Именно по таким соображениям, надоевшим ему до чертиков, но надежно обеспечивающим нормальное существование, он и пообещал себе уж если и наведаться сюда, то как‑то… нечаянно.

В воздухе пахло жареным мясом и кальяном, горько–сладкие запахи заставляли его морщиться, а безнадежно испорченные замшевые туфли, просто тонувшие в грязной жиже под названием снег, портили еще и настроение. В самом начале улица вдоль Гайд Парка не обещала таких трудностей в своем конце, а прохожие выглядели презентабельно, как и он сам. Впрочем, лорд Малфой был не настолько глуп, чтобы не понять: некомфортное ощущение в груди, странный холодок — вовсе не от серых магловских улочек, облезлых старых домов в несколько этажей и выцветших арабских вывесок, а от одиночества. Он никогда не был сентиментальным, никогда не лил слез ни по ушедшему, а потерял он много, ни по несбывшемуся.

Жизнь юного аристократа началась красиво, обещала быть шикарной и выполнила все свои обещания.

Только вот становясь у высокого окна Малфой–мэнора, он видел в его отражении не столько самого себя, сколько просто лицо. Сытое, но ожесточенное и равнодушное лицо скучающего человека. О подобных обычно деликатно говорят «ухоженное». И с какой‑то детской обидой на всех вокруг понимал: он и целиком такой же, как и его лицо — никакой. Набор штампов и давно исполненных обязательств, хороший сын и верный слуга. В принципе, он привык к одиночеству, оно ему не мешало, совсем. Изредка, правда, становилось больно и к горлу подкатывала неконтролируемая злость на ту, к которой он крадется сейчас, оглядываясь по сторонам каждые десять секунд. Нет, он вовсе не параноик, стать таким ему жизнь не позволила, но он не хочет, чтобы Гарри узнал, где его человек решил подлечить свои зубы, он уже много лет не хочет, чтобы бывший лучший друг что‑то о нем знал.

Тиски пятилетней войны раздавили многих, погиб не только его отец, но и десятки родителей его однокурсников. Да и сами они рядами полегли в бесконечных битвах вначале за Хогвартс, а после уже за себя, страну и свои убеждения. Дни их смерти на календаре в его кабинете отмечены черным, и фужер хереса за упокой их душ Драко поднимает исправно, он почти ждет эти скорбные дни, но ни на могиле недавно погибшего при нападении на министерство Винсента, ни на могиле давно убитого у ворот школы Блейза, увидеть сероглазого блондина никто так и не смог. Его нога там не ступала и, мужчина знал точно, не ступит еще очень долго. Одних похорон и одного дождя ему хватило с лихвой.

Тем пасмурным днем он понял слишком много для того, кому мыслить самостоятельно запрещала сама жизнь.

В серцах, убегая с могилы Рона под проливным дождем и фальшиво улыбаясь сквозь слезы, он проклял и безучастного к его горю Гарри, и собственную семью и даже себя…

Однажды еще ученик седьмого курса школы проснулся ночью в холодном поту и еле сдержался, чтобы не закричать — ему приснился укоризненно качающий головой Уизли, свесивший длинные ноги с ветки какого‑то дерева. Кажется, той самой яблони, что он видел как‑то во дворе у Норы. В тот момент, глядя в потолок, не моргая от ужаса и сложив руки на груди, парень почувствовал — Забини размозжили голову валуном не потому, что он был готов умереть за веру в чистоту крови. Он умер во имя Темного Лорда и Гарри, а это вовсе не одно и тоже.

Вспоминая красавца–аристократа, скромнягу Крэбба и весельчака Рона, он жалел их до слез и постоянно представлял, каким бы они выросли, его мертвые друзья, не будь рядом с ними его, наследника преданной Лорду семьи? Если бы он не тянул их за собой, а его в свою очередь не тянул за собой Снейп?

Не видя явных причин, Драко все равно винил себя, ведь кого–кого, а себя ему было не жаль. Жалость к себе — табу, наложенное на него нелюбящим и нелюбимым, но отцом.

Угол дома из красного кирпича, высокое крыльцо и блеклая вывеска с грязными потеками по белому пластику. Нет, зуб он им не даст, обойдутся, кто его знает, как здесь с санитарией дела обстоят? Объясняй потом в Мунго, где заразу подхватил. Снейпу доложат, как только он соберется в больницу, а то и раньше. Что ему мешает просто взять, улыбнуться и поздороваться? Ни магия, ни война следов в душе Грейнджер оставить не должны были. Он ей не друг, но и не враг. Так, обычный прохожий…