Марина Вишневецкая - Пусть будут все
Помощь проекту
Пусть будут все читать книгу онлайн
Без слова “перитонит” можно попробовать обойтись, тем более он был местным. Про диагноз тоже необязательно. Операция как операция, просто случай оказался довольно запущенным…
И все это – среди свадьбы? Спать. Спать! Пятый слон – пошел! шестой слон – пошел! седьмой… не вижу седьмого слона – самого маленького, беленького, вырезанного из камня…
Чтобы открыть другому открывшееся тебе, разве непременно заставлять его пройти тот же путь? Как писали на старых надгробиях, лапидарно (от латинского lapidarius – каменотес или резчик по камню): остановись, со мной побудь, и правды ты постигнешь суть…
Но суть ускользает… Да и что это было? Или правильней: для чего?
А если ни для чего?
Ну нет… Все для чего-нибудь…
Это был такой колокольчик – вот! был и есть, пока еще есть – который висит на двери – куда ни пойдешь, а он дзынь! В Европе, Филипп говорил, такие в каждом бутике. Это был такой молоточек – да? – которым надо стучать в двери счастливых людей, напоминая им о несчастных. Ночью все мысли серы… Молоточек, больничка. Почему-то без уменьшительных суффиксов иные слова уже неприлично произнести. Скажешь “больница” – подумают, драматизируешь, скажешь “машина” – решат, что у тебя не “ока”, а “лексус”… И у Ксени в последнее время через слово эти суффиксы-паразиты: тут пичалька одна приключилась… нормальненько, да?.. ну ладненько, мам! Вот словно подлизывается. Словно все друг к другу подлизываются. Боимся мы, что ли, друг друга? Ведь это – обратная сторона агрессии, попытка ее предотвратить.
Возвращаясь же к Чехову… или все-таки ко сну?
“Спать хочется”… И толстовский “Алеша Горшок”. Когда она предложила своему последнему десятому классу сравнить два этих рассказа – на уроке их и прочла, дома было уже не заставить, – все отвечавшие, все, кроме Светы Нефедовой, самостоятельной всегда и во всем, согласились с Димой Нарышкиным (и ведь с какой фамилией мальчик и с родословной): короче, или ты убиваешь, или тебя. И еще он сказал: на дураках воду возят. А еще: мир делится на богатых и бедных – у них сейчас это сверхидея какая-то! – и поэтому дозволено все. То есть богатым все дозволено по определению, а бедным, как следствие, по справедливости.
Мать Филиппа недавно перевели в цех холодной закуски. И всей семьей это переживается как понижение, хотя зарплата осталась прежней. Но раньше-то тетя Ира (как легко Ксенька стала ей говорить “тетя Ира”) мяско несла домой, а теперь только капустку с морковкой.
Развратите вы мне мою девочку, родственнички in law! Как НЛО звучит… Они и есть неопознанные – в принципе неопознаваемые. Отец, между прочим, в дорожно-ремонтном бизнесе, правда, по найму, но должность солидная. Так еще матери надо с работы морковку нести!
Дорогие Ксения и Филипп… Ну нету моего вам благословения…
Конечно, мальчишка он статный, не сказать, что красивый, но крепкий, накачанный, прямо лепной, Ксеньку можно понять… Молодость – это когда два тела, будто две дудки, лежат на одном пригорке, и ветер ими гудит. А им, дудкам, кажется, что это такая музыка – одна на двоих. А это – сквозняк и сопение. От пустоты и от дырочек.
Не отдам.
Завтра придут выкупать. Сегодня уже. Надо же, чуть не забыла! Год на съемной квартире живут. Для кого этот выкуп? Для себя, для соседей? Мам, обычай, так надо.
А вот не отдам, и будет мой личный вклад в народное творчество!
И аспирантура, оказывается, Ксенечке не нужна (вы оперируете к устарелым стереотипам, – высказался), и работу ей надо срочно менять (у женщины рост по карьерной лестнице – это приквел деторождения, – сформулировал). Планктон, манагер, качок… Свету провалиться, а ему чтобы чай всегда пить… Чехова не читал, Достоевского и повадно… И подавно. Звуки уже заплетаются. Может, заснется? На левом боку… на правом почему-то никогда не выходит…
В юности Вячек считал Чехова пошляком… На семинаре устроил однажды такую бучу! Один мальчик на четырнадцать девчонок – конечно, все ему в рот смотрели – вот и стали поддакивать. Вячек: штампами мыслим, товарищи, штампами, Чехов не пошлость не любил, а человека как такового, его обыкновенность, ну выращивает некто Николай Иванович крыжовник, ну радуется первому урожаю всею душой, а Чехов за это его презирает, вот она пошлость где. И все девочки: да, а ведь точно. И только Лера, влюбленная Лера: да он же сначала жену ради крыжовника погубил, присвоил ее капитал, сжил со света прижимистостью… Но Вячек среди девушек, как на току, и себя-то не всякий раз слышал: русская литература и в принципе враждебна любой нормальности, и “шинелью” этого не прикрыть, Чехов только апофеоз презрения к обыкновенному человеку, отрыжка неизжитого романтизма… А семинары у них аспирантка вела на “ж”… на “жу”… Мижурина, Дина. Тоже в Вячека была влюблена, убежала в слезах, думала, он нарочно народ возбудил, чтобы ей досадить. Потом еще всех в деканат вызывали объяснительные писать: я, Валерия Опёнкина, отношу творчество Чехова к вершинам критического реализма, а к периоду романтизма не отношу, хотя этот писатель и утверждает самоценность духовной жизни личности, и смотрит на мир сквозь призму сердца…
Договорились писать что угодно, только Вячека не поминать. И отбили-таки. На нем тогда два выговора уже висело (за распространение на территории института репринтных изданий писателей-белоэмигрантов и за прыжок из окна третьего, женского, этажа общежития), так что этот, за срыв семинара, получила их староста, Лялька, все занятие промолчавшая.
Дорогие Ксенечка и Филипп, ваш папа… наш папа, Вячеслав Валентинович Кайгородов, к сожалению, приехать не смог, он живет далеко, если кто-то не знает, в Канаде… Мы с ним в свое время часто и много спорили, представьте себе, о Чехове… Но я сейчас о другом… (А что Ксения не без рода и племени – это хорошая мысль – надо ненавязчиво в их головах закрепить.) Ксенин папа считал, что только в рассказе “Архиерей”, написанном незадолго до смерти, Чехов наконец приблизился к тому, чем могла и должна была стать его проза… Этим летом, сразу после больнички, я этот рассказ решила перечитать… (А они-то наверняка не читали, даже если он и в программе теперь. Не беда, откроют интернет и найдут. Что-то да западет, пусть только в одну головку… Слово “головка” при них нельзя… Можно. Не на уроке!) Помните, как блестят на лице и бороде архиерея слезы, как стоят сиянием рыжие волосы у восьмилетней Кати? Как звенит посуда, как кричит сверчок и шумят сквозь двойные рамы грачи, как звонят колокола, как много и хорошо поют монахи в этом рассказе? В нем все – звук и сияние. И посреди этой звенящей светописи как выразительны и неповторимы даже третьестепенные персонажи. И вот вдруг я, обыкновенный человек, на удивление обыкновенный – совсем не то, что Ксенин папа, – но после трех дней лежания под капельницами со мной случилось невероятное: я стала видеть людей, да, как Чехов или Толстой, в их поразительной единственности. Живот только-только зашили, по дренажной трубке все время что-то текло… А я смотрела на старушку слева, потом на старушку справа – сейчас так снимают цветы, бабочек и жуков, таким сверхукрупнением, когда уже видно, как стрекоза улыбается – и вот так же я видела этих старух. В их поразительной завершенности… Не бывает плохих жуков или хороших. И старух, и, наверно, вообще людей при таком особенном видении (его можно назвать писательским) тоже. Но это только преамбула к нашему разговору… Самое интересное – что происходит потом.