Анатолий Киселев - Хранитель

Люди просто шли мимо, не замечая ни его, ни Башни. Похоже, для них единственной целью в жизни было — идти по этой дороге.

Да, лица, как правило, не запоминались…

Лишь иногда взгляд останавливался на ком-либо, выхватывал из толпы что-то неординарное, и тогда уже человек запоминался надолго. Почему так происходило, он не знал. Потом, глядя на дорогу, он подсознательно пытался отыскать в толпе запомнившееся лицо…

Но этого ещё ни разу не удалось сделать.

Почему-то он был уверен, что дважды никто по этой дороге не проходил, хотя проверить это было практически невозможно.

Зато такие моменты надолго выбивали его из колеи. Нет, внешне всё было как обычно. Он всё также спокойно сидел на своей скамье и наблюдал за дорогой. Никакого волнения или интереса заметить было нельзя — внешне. А вот внутри… Где-то глубоко-глубоко начинал шевелиться какой-то червячок, как бы пытаясь выбраться на поверхность из многовековых завалов и напластований обыденности.

Память?

Сожаление?

Он никак не мог понять — что…

Среднего роста, средних лет человек в халате и мягких сапогах — зеленоглазый, тёмно-русый, с вислыми усами, цепкий взгляд прищуренных глаз…

А за его спиной:

…маячат в клубах пыли степные всадники, на скаку пригнувшиеся к гривам своих коней. И клубится пыль, и горят грады и веси, и ширятся границы степной империи от океана до океана, и неостановим этот поток людей и коней, как неостановима лавина в горах, как неостановима волна, поднятая землетрясением, обрушивающая всю мощь свою на беззащитное побережье…

…и едут Великие посольства, и идут купцы с караванами по дорогам, пересекающим из края в край степи и леса, горы и долины, дорогам, соединяющим страны и народы, может быть и не знавшие друг о друге дотоле, и расширяется мир до пределов невероятных…

А люди идут и идут…

Люди, люди, люди…

Человек невысокого, можно даже сказать — маленького роста, серый походный мундир, исхудалое лицо какого-то болезненного желтоватого цвета, горящие глаза, длинные тёмные волосы спадают на плечи. Похоже, у человека лихорадка…

А за его спиной:

…плотный ружейный огонь не оставляет никакой возможности для того, чтобы просто поднять голову, не говоря уже о том, чтобы подняться — и идти. Два берега горной реки соединены полуразрушенным мостом. Противники по обоим его концам, а на мосту — то, что когда-то было человеческими телами… Кажется, что встать — даже не самоубийство, а что-то такое, чему нет ещё имени в человеческом языке…

…но это только кажется. Выплюнуты из пересохшего горла ругательства вперемешку со словами команды, и на одном из концов моста начинается всё ускоряющееся движение. Десятки перекошенных ртов заходятся в крике, — А-а-а-а… — слов не разобрать, ружья наперевес, ноги скользят по кровавой грязи, впереди всех, со знаменем в руках — тот самый, в сером походном мундире дивизионного генерала, оборачивается, взмахивает рукой, и снова — вперёд, вперёд, вперёд, кажется, пули его не берут, плотный залп с той стороны — всё, никто не уцелеет, бежавший рядом и чуть позади человек в мундире капитана рвётся наперерез свинцу, падает, серый мундир продолжает движение, оставшиеся на ногах солдаты с перекошенными лицами несутся следом, на том конце моста смятение…

А люди идут и идут…

Люди, люди, люди…

Ещё один — невысокий, худощавый, курчавый и темноволосый, быстрый взгляд…

А за его спиной:

…белый снег, чёрные деревья ломают руки в беззвучном вопле пасмурному небу, двое друг против друга, остальные — поодаль, стоят не вмешиваясь, как будто зрители в этом театре, имя которому — мир, выстрелы, и курчавый падает, медленно-медленно, целую вечность, и кто-то кричит, разрывая рот, но ничего поделать уже нельзя, всё — измерено, взвешено, предрешено и — свершилось…

…курчавый лежит, укрытый белым, восковые руки, сложенные на груди, держат зажжённую свечу, скорбные ряды книг на полках и — люди, люди мимо одра, множество людей, почти как на той дороге, что идёт вдоль невидимого обрыва между океаном и пустыней, и то же самое молчание — только скорбное…

А люди идут и идут…

Люди, люди, люди…

Что двигало зеленоглазым: жестокость и жажда завоеваний, как думали одни, или мечта о справедливом устройстве единого мира, ради чего невысокий, в сером мундире шёл на смерть сам и вёл за собой своих солдат и кто такой вообще этот курчавый — его не занимало. Всё это дела людские. И творятся они не здесь.

А здесь — только Башня у обрыва.

Имён он не знал. Но лица, такие лица, как у этих троих — оставались в памяти.

Сразу — и надолго.

Он не знал — кто они. Он не знал — почему так. Да и не стремился узнать.

Так было.

Значит — так должно было быть.

Не им заведено — не ему менять.

Время шло своим чередом.

Люди всё шли, и шли, и шли, и шли, и шли…

Из ниоткуда в никуда…

Друг за другом…

Шаг за шагом…

Гигантский Мировой змей, голова и хвост которого терялись в бесконечности, медленно извивался на краю обрыва…

Год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком всё повторялось с неизменностью раз и навсегда запрограммированного механизма: восход, подъём, осмотр, спуск, скамейка, закат, опять восход…

И без перерыва, без остановки, без отдыха — люди, идущие по дороге.

Вероятно, всё в мире имеет своё начало и свой конец, но он не помнил, когда всё это началось, и не знал, кончится ли всё это, и если да, то когда… Для него всё слилось в цепь без начала и конца, все звенья которой неотличимы одно от другого.

Он не помнил других мест. Может быть, он никогда нигде больше не был. Куда-то уйти он тоже не стремился. Его вполне устраивала эта размеренная, монотонная жизнь. А червячок, там, глубоко внутри — он так и не мог выбраться наружу, сколько не пытался…

Скучно ему не было никогда. Наверное, он просто разучился скучать, или по природе своей вовсе не умел этого.

Один раз в сутки с Башни раздавался глухой звук — бой часов. Старый день сменялся новым.

Всё было в порядке.

Солнце вставало и заходило с размеренностью маятника…

Невидимые в тумане волны погибали у подножия обрыва…

Люди двигались по дороге, делящей мир надвое, нескончаемым потоком…

Время шло своим чередом.

А он был его Хранителем…