Андрей Марченко - Вороново Крыло

– только руины, будто осколки рассыпавшегося зуба. Там был славный бой и многие обрели славную смерть. Северный форт был брошен, в здании комендатуры размещалась гимназия, а на месте храма воздвигли здание магистратуры. Армейское кладбище срыли и разбили на его месте парк. По ним гуляли почтенные старики и мамаши с детьми. На каждом углу торговали жаренными каштанами, что росли тут же. Я купил себе несколько, но так и не смог заставить себя съесть хоть один. Потом я набросил плащ и пошел на другое кладбище. И вы не поверите, кого я там встретил. Хотя это совсем другая история…

Как ни странно, но казарма оказалась практически пустой. Потом я узнал, что солдаты гарнизона размещались в фортах, а офицеры снимали квартиры по всему городу. В казарме был собачий холод и я выпросил у дежурного пару лишних одеял. Я провалился в сон как в омут. Может быть мне снились сны, но к утру я их не помнил. Утром я отправился в комендатуру. Военным комендантом Тебро был седой кавалерийский майор. Как и надлежит быть кавалеристу, у него были кривые ноги, маленький рост и обвисшие усы. Причина его перевода на штабную должность была очевидна – левая рука у него была отсечена по самое плечо. Он с безразличной физиономией пролистал мои бумаги и вернули их мне.

– Станете на учет в интендантской службе… И вдруг без перехода спросил:

– Вы воевали в пустыне? Хотя этот вопрос звучал больше, как утверждение, я переспросил.

– В пустыне?..

– У вас заужены штанины. Это не по уставу, но иначе в ботинки набивается песок… Я кивнул. В пустыне я провел только месяц, но он стоил многих лет. Было трудно – чертовски трудно. Но теперь я вспоминал о тех временах почти с нежностью. Так иногда думают о ранах, когда-то кровоточащих, но теперь зарубцевавшихся и саднящих тихой болью в тепле у камина…

– У вас наметанный глаз. Майор улыбнулся:

– Приходится… Я здесь за полгода насмотрелся на столько частей, сколько не видел за шест лет пребывания на фронтах… Неделю назад через этот город прошел сводный монашеский полк. Монахи и маршируют?!? С мечами и в броне? Ты можешь себе это представить?

– Могу. Говорится же: добро должно быть с кулаками.

– А по-моему добра в этом мир не осталось. Одно зло и сила. Боевые монашеские ордена, это сплошной шкурный интерес. Да, они неплохие солдаты – я сам видел как один разогнал патруль… Но как монахи… пьют, ходят по борделям. Все дело в том, что доходы церкви не облагаются налогами. Поверь – мы с этим когда-то здорово намучаемся… Он подошел к окну. Здание комендатуры размещалось на центральной площади, может в здании, где была когда-то мэрия. Окно выходило на площадь и через открытую форточку доносились звуки просыпающегося города – крики разъезжих торговцев, грохот подвод… Комендант продолжил:

– Впрочем, это неважно… Где вы устроились?

– В бараках.

– Это плохо… Не самое плохое место в этом мире. Но там сейчас, наверное, холодно. Можете переехать в южный форт. Условия там не лучше, но многим спокойней. А вообще бы я посоветовал бы вам съехать в гостиницу где-то в центре. Дерут здесь по-божески… В общем отдыхайте…

По совету майора, я съехал из казармы в тот же день. Но я не стал перебираться в форт или в гостиницу. На самом краю города я снял комнату с полным пансионом. Это было чуть дороже, нежели комната в гостинице, но многим удобней. Небольшой деревянный домик задним двором выходил в поле. В его комнатах было тихо – совсем не так как в беспокойном центре. Моя комната размещалась в веранде. В нее можно было попасть как из дома, так и с улице, через невысокое крыльцо. Пожалуй, единственным недостатком было то, что комната не отапливалась. Но меня это беспокоило меньше всего – в любом случае я не собирался оставаться здесь до холодов. Домом владела сухонькая старушка лет семидесяти. Она ложилась спать ровно в восемь, впрочем не возражая против моих ночных бдений.. когда я просыпался, она уже во всю хлопотала по дому и я чувствовал некое чувство вины от того, что я до сих пор в постели. За время моего пребывания, раза четыре я выбирался за город, прятал одежду и взмывал в небо. Только один раз я летал над городом. С высоты он был таким же как и вблизи – маленьким и грязным. Спускаться ниже я не стал – он мне уже успел надоесть. Остальные разы я направлялся к востоку. От города я отлетал не так уж далеко, но с высоты были видны горы, из-за которых каждый день вставало солнце, горы, к которым ушел отец. Я летал над лесом, пытаясь рассмотреть хоть что-то, увидеть хоть какой-то знак, а может быть даже встретить гонца с перевалов. Но за кронами нельзя было даже рассмотреть дорогу, которая – я знал – вилась меж деревьев. Вершины гор были окутаны тяжелыми тучами и с каждым моим полетом они спускались все ниже. И еще – это было не спокойное небо моего детства, беззаботное небо, в которое я впервые взлетел. Земля ощетинилась войной, и небо стало другим. Внизу, по дорогам лязгала броня, в вышине звезд, чертя знаки новых бедствий неслись кометы. Мне казалось, что южный ветер доносит звуки далеких баталий, с севера веет холодом, надвигающейся зимы. Восток пугал неясной угрозой, на западе висела луна, более похожая на лик покойника, нежели обычно. И я спускался на землю Но ниже тоже не было покоя. По склону над рекой я возвращался в город. На другом берегу, петляла меж холмами дорога, по которой я прибыл в этот город. Из-под склонов били десятки родников, что разбивали пойму на множество лоскутков. Вода в источниках была холодная и чистая – я купался в них после полетов и у меня сводило зубы от свежего утреннего ветра. Несколько родников било из-под холмов, на которых располагалось кладбище. В первую свою вылазку я заблудился в камышах и по склону поднялся к дальнему краю погоста. Могилы здесь были совсем старые – побитые непогодой и временем, запутанные рогозой и акацией. Я пошел по изрядно заросшей аллее. Это кладбище, как и все остальные чем-то напоминало плохую пародию на плохой город. Склепы-дома разной архитектуры и времени то лезли друг на друга, то будто бы фамильные особняки, укрывались в зарослях жасмина. Аллеи-улицы разделяли кладбище на неровные кварталы. Я брел по аллеям сверяясь по датам как по указателям. Могилы, будто верстовые столбы мерили время: здесь покоится человек, что умер от холеры ровно за полторы сотни лет до моего рождения. А вот каменная дева же лицом скорбит над кем-то, кто был важным старцем, когда мой дед собирался на свою первую войну. Разве у каменной скульптуры может быть другое лицо, кроме каменного? Глупые люди – разве камень может скорбеть по человеку? Может, они поручают скорбь камню, потому что нет скорби в их каменных сердцах? На углу двух аллей за оградой лежали двое под одной почти квадратной плитой песчаника. Я остановился, пытаясь рассмотреть, что там написано. Но дождь вышелушил краску и я так ничего и не узнал, кто под ней покоится: брат и сестра, жена и муж… Люди умирают – а как иначе? Я не верил и не верю в жизнь после жизни. Предназначение, Высший Смысл – это нечто непонятное и размытое. С адом все ясно – я в нем живу, а вот с Высшим смыслом столкнуться не довелось. Печально другое – мало кого смерть оповещает о своем приходе заранее. И вот люди живут, строят планы, мечтают наконец. И умирают. Умирают, гибнут, их убивают – да мало ли… Но что случается с мечтой? Неужели она тоже гибнет? Или ее хоронят заживо на глубине двух саженей?.. Весь следующий квартал был обнесен единой оградой. Могилы были совсем не новые, но поправленные и ухоженные. Ближе к дальнему углу были видны свободные места, хотя рядом хоронили довольно плотно. Я перешагнул через ограду и прочитал надпись на надгробии. Под ним лежала молоденькая девушка, почти девочка – в день смерти ей еще не исполнилось шестнадцати. Я посмотрел на могилу рядом. Мне показалось, что здесь какая-то глупая ошибка, что мне померещилось. Я шагнул к другой плите, потом к следующей и еще и еще… Но ошибки не было – мне ничего не привиделось. Здесь были только покойницы и их объединял не только примерно одинаковый возраст, но дата смерти. Везде стояла одна и та же дата. Когда, год назад, вражеская конница прорвала фронт и ворвалась в наш лагерь я вышел из палатки с саблей в руках и добыл себе в том бою коня и первую рану. Испугался я уже потом, в лазарете, когда врач вырывал у меня из рук оружие. Сабля была при мне, но мне стало страшно. Я хотел кричать, но сдержал себя, боясь, что мой крик скроет что-то иное. И я побежал, спасаясь от страха, будто от него можно было сбежать. Кажется, я никогда так не бегал ни до, ни после этого. Я бежал, пока хватало сил и дыхания…