Генри Олди - Баллада о кулаке

Актеры театра Но, отыграв свой эпизод, не уходят со сцены. Остаются сидеть в специально отведенных местах, молчаливым присутствием, силой духа создавая «темную прелесть», очарование спектакля, — нет, они не уходят, они остаются, чтобы рябь не бежала по зеркалу между ними и зрителями.

Они остаются.

Ждут.

Как ждут сейчас несколько людей за моей спиной, самим присутствием своим, взглядами, дыханием…

Больно!

Ах, до чего больно… сыплются осколки, острые грани, бритвы сыплются…

Актеры Но… нет, иначе — но актеры еще сидят на сцене, ожидая заключительного монолога, и «темная прелесть» исходит от них, позволяя мне перевести дыхание и понять, понять ослепительно и просто: ничего не стряслось.

Просто больно.

Бывает.

— Нормально прошел. Молодец.

Эти слова разом останавливают нас, бросившихся туда, где лежал Олег и ошарашенно пятился от него Монах.

Собственно, Олег уже не лежит, а сидит и старательно растирает колено — то самое, которое меньше месяца назад подвернул на тренировке. Шалость судьбы: если где-то слабина, так туда же еще и добавят! Но на этот раз, кажется, обошлось; во всяком случае, перелома или трещины нет — иначе черта с два он бы колено растирал!

Сам в детстве ногу ломал — знаю.

— Сейчас. Продолжим. Сейчас.

— У тебя… все… в порядке? — с трудом выдавливает из себя Монах.

— Более или менее. — Олег чуть морщится, прикусывает губу. — Прошел нормально, только по большому счету ты был не прав. Становись: показываю.

— А может…

— Становись.

— Все в порядке, Ленчик, — шепчу я на ухо застывшему рядом со мной суровому монументу. — Теперь уж точно все в порядке! Не стой столбом. Присаживайся.

И Ленчик, медленно кивнув, и впрямь расслабляется, усаживается на прежнее место.

Кобра ужалила! — но она пережила свой яд.

— …вот, смотри.

Монах, со скованностью уходящего испуга, пытается повторить свои предыдущие действия — и теперь Олег проводит цикл четко, как в учебном фильме, крохотной паузой фиксируя каждую стадию: перехват, «продергивание», увесистый толчок локтем под сердце (стань толчок ударом — прощайте, ребра!).

— Нога… бей!

Монах вновь пытается ударить в чужое колено, столь соблазнительно открытое всем ветрам. И на миг теряет равновесие, промахиваясь, поскольку предыдущий толчок отбросил его чуть дальше, чем раньше; мгновение — и Олег, даже не очень быстро, «вынимает из-под обезьяны платок».

— Здорово! — Монах счастливо улыбается, извалянный в песке по самое «не-могу», и Олег протягивает ему руку, помогая встать.

— Вставай. И не ускоряйся — слепнешь. Успеется…

Монах отходит на шаг; коротко кланяется. Совсем по-другому кланяется: сдержанно, с достоинством, и в то же время ступни его ног плотно сдвинуты, как подобает почтительному ученику. Но какая-то подлая заноза, какая-то соринка еще присутствует в том чувстве облегчения, которое, кажется, испытывают сейчас все.

Зеркало почти очистилось.

Почти…

Широкий монастырский двор. Ворота гостеприимно распахнуты, и ветер недоуменно бродит меж рядами сидящих прямо на земле людей. Пытается заигрывать, ерошит волосы, швыряется осенними листьями… Фигуры неподвижны. Сегодня здесь не только монахи — в эти дни ворота обители открыты для всех мирян, взыскующих Чистого Неба. Заходи, садись вместе с остальными — и, может быть, на пятый или шестой день коллективной медитации тебе повезет: зверек по имени Сатори дастся тебе в руки! Ведь ты здесь за этим? И ты? И ты тоже?

«Глупые люди! — удивляется ветер. — Зачем вам Чистое Небо??»

Звон колокольчика. Чистый протяжный звук медленно тает в прозрачности воздуха. И вдруг один из сидящих с радостным смехом вскакивает и бежит вдогонку за ветром, ловя на лету багряные и золотистые листья… вот беглец минует ворота; вот его нет.

Стоп.

Не сейчас…

Хотя почему — не сейчас?!

Здесь и сейчас.

— Любопытная связка… если без перчаток. Леонид, вы бы не могли показать?

— С удовольствием!

И вот Ленчик уже возится с Большим Боссом, сбросившим прямо на землю пиджак и галстук, но Ленчику мешает гипс, и мне приходится прийти им на помощь — уж этот-то цикл я хорошо помню, весь апрель на нем сидели! Шемет оказывается мужиком крепким и жилистым, я показываю, Ленчик дополняет, Ольга вообще едва успевает переводить взгляд с нас на Олега с Монахом, продолжающих свой разговор без слов; вокруг нас смыкается монастырский двор, ветер посмеивается над Дубом Совета — и испуганно смолкает.

Звериный рык.

Вскрик.

Истошный визг Ольги.

Чтобы обернуться, нам требуются доли секунды.

Оскалившись разъяренным хищником, Олег вырвал Монаха вверх, на бросок. Вот оно: выставленное колено, о которое ломают противнику хребет. Вот оно: колено, дождавшееся часа мести. Впрочем, в последний миг оно уходит в сторону, Монах тяжело бухается в песок — и на эту картину словно накладывается другая, призрачная: колено остается на месте, но вместо рушащегося вниз тела об него с треском ломается бейсбольная бита с английской надписью «Миротворец».

А затем следует удар.

Так бьют на убой, насмерть.

Сейчас я ощущаю охвативший Монаха ужас, как свой собственный.

Нопэрапон.

Кулак Олега останавливается у Монашьего виска; мягкий, потный висок, твердый маленький кулак с выставленной фалангой среднего пальца.

«Накадака-кэн», «кулак демона».

— А это тебе — за тот звонок. Насчет «коту под хвост». Понял?

— Понял, — краска медленно приливает к лицу Монаха.

— Тогда — в расчете. Поднимайся.

Наши взгляды сталкиваются; на миг прилипают друг к другу.

«Я знаю, чем закончится «Нопэрапон», — молчу я.

«И я знаю», — ответное молчание Олега.

Я улыбаюсь.