Генри Олди - Баллада о кулаке

Тощий монах вовсю размахивал здоровенным мечом в богато изукрашенных ножнах — красных с золотом, — даже не думая угомониться.

— Погоди, собрат, ты идешь не по тому пути! Не надо туда идти! — Он уже бегом спускался с холма, а вслед за горлопаном ковылял слепой гадатель. Цитра в чехле лупила гадателя по костлявой спине, томно постанывая, будто красавица во время игры в «облако-дождик».

Смерть не остановилась.

Она бы продолжала идти и дальше — но, увы: тощий монах возник у нее прямо на пути и загородил смерти дорогу.

— Что, дурачок, решил повеситься на воротах своего врага?

— Это не твоя забота. Дай мне пройти.

Голос смерти прозвучал глухо, словно говоривший находился не здесь, а на два посоха под землей.

— Не ходи туда. Это не твой путь! — Монах продолжал загораживать смерти дорогу. — Это вообще не путь!

— Это путь. Они умрут. Отойди в сторону, Безумное Облако. Сейчас я — смерть. Я — меч. Я — стрела на тетиве. И тетива натянута, дрожит, вырывается из пальцев. Дай мне пройти.

— Не дам! — Шутовская личина отвердела на лице монаха, морщинистом не по возрасту. — Ты не смерть и не стрела. Ты — Мотоеси, сын Будды Лицедеев. Посмотри на себя! Ты хочешь убить и быть убитым? Нет уж, эта роль — не для сына твоего отца! Я не дам тебе сыграть бездарный спектакль.

Смерть молчала.

Она сделала шаг вправо, потом влево — но монах все время оказывался у нее на пути.

Тогда смерть — по-прежнему молча, ибо все слова были сказаны — протянула руку, чтобы отодвинуть упрямого инока в сторону. Инок неумело попытался отгородиться от смерти своим мечом, большим красивым мечом в дорогих ножнах, красных с золотом… К сожалению, меч этот был подобен своему хозяину, никогда ранее не сражавшемуся с живым существом, никогда не прибегавшему к насилию телесному, — и с сухим треском он переломился надвое, встретив руку смерти.

На холме, в сосняке, началось суматошное движение:

— Уходим, уходим отсюда! Собирайте вещи, берите детей — и скорее, скорее прочь! Мало ли что взбредет в голову этим двум безумным монахам с мечами?! Сперва они начали драться друг с дружкой, а потом…

Но для стоявших на перекрестке никакого «потом», кроме «сейчас», не было.

Смерть тупо смотрела на обломки деревянного меча.

— Нет, я все равно не дам тебе… не дам! — Тощий инок клещом вцепился в смерть, пытаясь удержать, не пустить… Смерть повела плечом, острый наконечник локтя ткнулся монаху под ребра — хруст, вскрик, и Безумное Облако рухнул в придорожную пыль.

Смерть переступила через корчащегося в пыли монаха — и остановилась.

На пути у нее стоял слепой гадатель.

Стоял, скалился непонятно — и мерно подбрасывал на ладони персиковую косточку с вырезанными на ней знаками судьбы.

— Не стой у меня на дороге, слепец. Я не хочу убивать тебя. Я никого не хочу убивать — никого лишнего. Но мне очень трудно удерживать себя. И если ты будешь упорствовать…

Гадатель молчал.

Скалился.

Смерть сместилась вправо — гадатель немедленно повторил ее движение, вновь заступив дорогу. Казалось, слепой Раскидай-Бубен, певший мертвым, прекрасно видит все движения смерти.

Смерть шагнула влево.

— Лови!

Смерть машинально поймала на лету брошенную ей косточку — и недоуменно воззрилась на три знака судьбы, раскрошившиеся на ее ладони в труху.

Деревянное крошево на ладони.

Крошево судьбы, которой больше не было.

Смерть подняла ногу, чтобы шагнуть вперед, к зрячему слепцу, — и в это мгновение цепкие пальцы Безумного Облака намертво вцепились в ее лодыжки.

Смерть упала лицом вперед.

И тут же монах навалился сверху, не давая подняться.

Инок кричал страшно. Кожа на его ладонях лопнула, из ран, больше похожих на разрезы, словно монах хватался за остро отточенное лезвие, хлестала кровь. Да, инок кричал, корчась, извиваясь от корежащей его тело боли, — но хватки не ослаблял.

Смерть заворочалась под ним, пытаясь стряхнуть с себя досадную помеху, встать и идти дальше; руки смерти медленно потянулись к вцепившимся в нее пальцам. Миг — и их срежет напрочь, словно отточенной бритвой. Но в это отчаянное мгновение монах, перехватив смерть поудобнее, рывком приблизил ее лицо к своему и впился взглядом в тусклые глаза смерти.

Взгляды встретились.

Мотоеси смотрел в глаза Безумного Облака и видел, что там, в глубине, нет ни боли, ни страха, ни судорожных конвульсий истерзанного, искалеченного тела, — там были только спокойствие и безмятежная, девственная чистота изначального зеркала. В зеркале не отражалось смерти, не было ожившего меча, не было мстителя, идущего убивать.

Там отражался он, Мотоеси.

Настоящий.

Тот юноша, кто ради счастья доставить радость отцу кинулся в ночь; тот Мотоеси, который в одиночку, с деревянным мечом, гнался по пустынному кладбищу за вором, укравшим у старого мастера маску и жизнь. Сын, который по собственной воле остался с престарелым отцом, наотрез отказавшись уезжать с труппой и старшим братом; боец, для которого честь семьи была превыше собственной жизни, чья отвага остановила убийц в переулке Чахлых Орхидей; актер, который спас премьеру «Парчового барабана»; учитель, наставлявший своих собратьев по искусству, стыдясь брать за это плату; послушник, преодолевший искусы; отшельник, спасший сына гончара Танаки…

Мотоеси смотрел в чистое зеркало; он видел сам себя.

И дар нопэрапон был тут совершенно ни при чем.

…Рано постаревший человек рвал свою и без того изодранную рясу в клочья, плача и смеясь, бинтуя раны другому человеку, который то и дело морщился, покрикивая на собрата, чтобы тот был поаккуратнее.

Потом, когда перевязка была закончена, один помог другому встать. К ним подошел слепой гадатель, раненый оперся на плечо врачевавшего, другое плечо подставил слепец — и все трое медленно побрели по дороге, прочь от столицы, прочь от холмов, прочь от далекого пения флейты, что возвещала начало вечернего представления близ храма Чистых вод.

А на дороге, никем не замеченная, осталась лежать треснувшая пополам маска. Остановитесь! вглядитесь! и поразитесь прихоти судьбы: маска из кипариса с изумительной точностью повторяла черты оборванца, бинтовавшего раны сварливому иноку, только лицо это было лицом юноши.

Глупая ворона села прямо на трещину, клюнула маску в глазную прорезь и хрипло откашлялась.

Ворона боялась, что день, умирающий за холмами, больше не вернется.

Никогда.