Константин Соловьев - Геносказка

— Да, братец, — произнесла Гретель неожиданно ясным голосом. — Я синтезировала это зелье не вчера. Не хотела тебе говорить. Думала использовать его как последний козырь, если возникнет необходимость. Кажется, она возникла.

Бруттино не отрываясь глядел на склянку в ее руке. Уродливая деревянная статуя с мушкетом оставалась без движения, но глаза ее горели ровным огнем.

— Значит, хотите предложить мне сделку?

— Вроде того. Одна склянка в обмен на несколько сотен других, — свободной рукой Гретель указала на россыпи крошечных стеклянных цилиндров, упакованных в котомки и все еще лежащих внутри прозрачного саркофага. — Мне кажется, не самая плохая сделка.

Брутто хохотнул.

— Она слишком запоздала. Спроса больше нет.

— Ты хотел стать настоящим человеком, — жестко произнесла Гретель. — И это единственная на свете вещь, которая сможет исполнить твое желание. Бери.

Она держала пробирку в вытянутой руке. Но Бруттино не сделал шага навстречу. На пробирку он смотрел завороженно, как на что-то невероятно опасное и вместе с тем прекрасное.

— Поздно, сударыня геноведьма. Когда-то я и в самом деле желал стать человеком. Наивное, глупое желание. Мне казалось, что все мои беды оттого, что природа дерева так далека от природы человека. Что стоит устранить это отличие — и мир примет к себе недавнего деревянного мальчишку, выделит ему лучшую участь, признает за своего. Я был слишком юн и глуп, слишком плохо знал то, что вы называете человеком.

— И ты отказался от своего желания?

Бруттино медленно кивнул, голова качнулась на хрустнувшей шее.

— После того как вашими стараниями оказался в «Театре плачущих кукол». Возможно, со стороны он выглядел жалкой деревянной сценой под управлением старого мерзавца, но он послужил мне хорошей школой. Гораздо лучше любой той школы, куда мог бы устроить меня папаша Арло. Я много вынес из нее. Я не узнал, что такое боль или страх, но я стал понимать, что такое человек. Бесконечно омерзительное, уродливое, трусливое и кровожадное существо. Каждый раз, когда мне приходилось разрывать какого-то бедолагу на части, люди в зале ревели от возбуждения. И они любили меня. По-своему, конечно. За то, что я могу причинять боль.

— Ты…

Он не дал ей прервать себя:

— Я — деревянная кукла и счастлив ею оставаться. Нет ничего отвратительнее человеческой участи. Вы, люди, жалуетесь на генетические болезни и увечья, даже не замечая того, что вы сами — наиболее уродливая и тлетворная жизненная форма. Вы думаете, что судьба мстит вам, испражняясь в ваш разлагающийся генофонд, но это не так. Она всего лишь заставляет вас эволюционировать, принимая свои естественные черты. Вы — смертоносные паразиты, сперва уничтожившие все прочие биологические виды и теперь принявшиеся за самих себя. Я никогда не буду человеком и рад знать, что человечество обречено идти путем генетического упадка, до тех пор пока не выродится в нечто совершенно несуразное. Пока вы не примете того единственного облика, которого по-настоящему заслуживаете! И не считайте меня чудовищем. То, что произойдет завтра в Вальтербурге, будет всего лишь ускорением эволюционных процессов. Скопленная вами генетическая дрянь попросту ускорит ваше путешествие на несколько сотен лет. Так что я лишь сыграю роль катализатора…

Гензель впервые слышал, чтобы Бруттино говорил так яростно и эмоционально. Прежде он казался ему равнодушной деревянной статуей, созерцающей мир своими янтарными глазами так же безразлично, как дерево может наблюдать за сидящими на его ветвях птицами. Теперь же он видел другого Бруттино. Исполненного кипящей злости настолько, что казалось странным, как его деревянная кожа еще не начала тлеть.

Но тирада не произвела на Гретель никакого впечатления. Она махнула зажатой в пальцах пробиркой, и от Гензеля не укрылось, как глаза Бруттино дернулись, провожая ее неотрывным взглядом.

— Значит, отрекаешься от человеческой судьбы? Твое последнее и окончательное решение? Учти, другой порции не будет, это зелье существует в единственном экземпляре.

— Отрекаюсь и проклинаю, — почти торжественно произнесла деревянная кукла.

— Что ж, раз так…

Гретель усмехнулась. И кинула пробирку.

Ей не потребовалось большого замаха, крохотная стеклянная капля не отличалась значительным весом. Гензель лишь выдохнул, когда та мелькнула размытой серебряной дугой, выпущенная из пальцев, точно камень, выскользнувший из пращи.

Замах вовсе не требовался, если бы Гретель собиралась попросту разбить склянку. Достаточно было уронить ее под ноги — и даже Брутто с его непревзойденными рефлексами, далеко превосходящими человеческие, не успел бы подхватить ее. Но Гретель вместо этого метнула ее гораздо дальше — прямо в распахнутый зев прозрачного саркофага.

Гензель ожидал выстрела. Ожидал, что из ствола мушкета в следующее же мгновение вырвется грязно-серый пороховой сноп и крошечная фигурка Гретель осядет на пол, окрасившись в отвратительно алый цвет.

Но Бруттино не выстрелил. Отшвырнув мушкет, он совершил молниеносный рывок еще прежде, чем пробирка успела преодолеть половину траектории. Он двигался быстрее, чем может двигаться любое существо, считающееся человеком или похожее на него. Так быстро, что стук деревянных подошв превратился в рваную дробь вроде тех, что издают ярмарочные трещотки.

Удивительно, что сознание Гензеля успело зафиксировать все дальнейшее, мало того — мгновенно разложить по своим местам. Должно быть, следствие огромной дозы адреналина, выплеснутой в кровь. А может, он подсознательно и ожидал чего-то подобного.

Бруттино почти успел. Он оказался у входа в саркофаг лишь немногим позже стеклянной пробирки. Но Гензель понял, что деревянной кукле не успеть — возле входа, как и прежде, лежали набитые котомки, те самые, что предназначались для Вальтербурга. Тусклые россыпи стеклянных гильз, в каждой из которых хранился свой особенный вид невидимой смерти.

Россыпи эти были слишком высоки, а брошенная Гретель пробирка — слишком близка к полу. Крохотная хрустальная звезда неслась беззвучно сквозь воздух, ставший вдруг удивительно прозрачным и густым. Акулья часть сознания, отлично разбирающаяся в пространстве, подсказала Гензелю, что Бруттино опоздал. Той четверти секунды, что у него оставалась, не хватило бы, чтобы обогнуть разложенный груз или перепрыгнуть. Сейчас пробирка коснется пола и бесшумно разобьется…

Бруттино не мог успеть.

Но он успел.

Гензель обмер, видя, как брызнули во все стороны прозрачные осколки, — точно Бруттино пробежался деревянными ногами по кромке легкого декабрьского льда. И как прозрачной росой сверкнула заключенная прежде в пробирках влага.