О. Шеремет - Большая Игра

— Продолжать.

— С ума сошла?!

Аска пожала плечами. Это из тех вопросов, на которые бывает очень сложно ответить.

— С этой карусели так просто не соскочить. Да и вообще — знаешь… — и запнулась.

Как объяснть, что, когда схлынуло болезненное равнодушие, снова вернулось то въедливое чувство, которое похоже на обморок? Стоит ей только увидеть Скульда, его зеленые весёлые глаза…

— Короче, я не отступлюсь.

— А вдруг ты в очередной раз «нечаянно» выйдешь из себя, а назад не вернёшься?

— Как — что? По правилам — священник, венки, прочувствованный некролог.

— Дура! — Адам едва не вспылил. — Прости, Аска…

— Да ничего. Дура и есть, — девушка кивнула, потом придвинулась ближе к студенту. — Адам, ты только… заходи в гости иногда, ладно? Пожалуйста.

Она хотела сказать, что уже давно дружба, что была между Марой, Хельгой и ней, сошла на «привет — как дела», а больше и поговорить-то не с кем. И — тем более — пожаловаться на то, что тяжело, когда тебя вот так вот перекраивают в скоростном режиме, из обычноо человека превращают в чёрт-те что… Но не сказала. А Адам, похоже, и сам понял если не всё, то хотя бы половину.

Игорь уехал в командировку по делам, а, когда вернулся, первым делом позвал детей.

— Гуляют, — сказала Елена, не слыша собственного голоса. Она улыбалась, когда потянулась за обычным поцелуем, но улыбка застыла на губах — Игорь отвёл ей руки, потом жестом указал на кухню. Лена перешагнула через нераспакованную сумку, прижимая руки к груди. Ей отчего-то стало дурно.

Игорь снял с холодильника несколько листов, которыми пользовался для «общения» с женой, и фломастер.

«Я ухожу».

— Куда? Прямо сейчас?

«К другой».

Лена села, не отнимая рук от груди, которые теперь были сложены в молитвенном жесте. Он шутит, он же не может… так!

— Ты шутишь, Игорь?

«Нет».

И потом, сразу же, не поднимая глаз — «Я люблю её. Тебя — нет. Квартира и дети останутся от тебя, алименты платить буду без вопросов».

Наконец-то он поднял голову, чтобы взглянуть на ту, что любила его больше жизни… Но взгляд мужчины был холодным, чуть жалостливым и — брезгливым. Уж этого Лена вынести не смогла. Она встала из-за стола, отвернулась к окну, чтобы совладать со слезами — потом кивнула и сказала ему: «Уходи». И порадовалась впервые, что не слышит ни своего дрожащего голоса, ни его — возможно — нелепых и смятых, глупых и ненужных оправданий.

Как же так? Столько лет, проведенных вместе! Столько радости и горя, поделенного на двоих, потом на четверых… Ведь Игорь в них души не чаял, а теперь бросает, будто чужих. Что же она теперь будет делать, одна, да ещё и глухая? А дети — два ясных солнышка? Как жизнь прожить без единственного, без их стены каменной? А он их предал!

Елена почувствовала себя мусором, старой ветошь, за ненадобностью выкинутой а дверь. Да только вот детки ветошью не были — но их отцу всё равно наплевать…

Лахе вышла из сна-транса и первым делом протянула руку вправо, пошарила на тумбочке у кровати. В руку ей попалась изящная фарфоровая чашечка, где на дне её оставалось несколько капель сладкой кашицы: мёд с молоком, выпитые вечером. Раздался звон: страдали, как всегда невинные… чашка разбилась о стену.

— Ну почему?! — жалобно воскликнула Лахе, садясь в кровати. Почему опять её Фишка проиграла?! Спасибо, что не первой, как всегда. Обида была по-детски несправедливой (кого ещё винить, кроме себя?), но девушку это едва ли беспокоило. Она заплакала, утирая слезы легким покрывалом.

Опять проиграла… Вчера, когда бросали кубики у Игрового Поля, её Фишке было сделано предостережение. И Лахе, как полагается хорошему Игроку, старалась изо всех сил, чтобы уменьшить возможные негативные последствия — всё по Правилам, заметьте! И, вместо этого, сделала всё ещё хуже…

Сегодня ночью её Фишка погибла в человеческом мире, а, значит, в Лабиринте исчезнет её маленькое пластмассовое воплощение — и все остальные увидят это, как только подойдут к Полю. Как начнёт издеваться Плут! Пастушкой обзовёт опять. И Атропос — вот правильно Скульд её гадюкой называет — будет смотреть на неё, как на глупую девчонку, влезшую во взрослые игры. Она, Лахе, между прочим, давно уже не девочка, стоит им всем об этом помнить!

И на Вердана надежды никакой — мутный он, непонятный, этот старший из Игроков. Может, только Скульду можно будет пожаловаться — он не засмеётся…

Лахе всхлипнула. Да, как же! Он её и обнимет, и приласкает, а на самом деле в сердце у него не теплее, чем в холодильнике. Она тихонько захныкала. За что на неё так обозлилась Тихе? Лахе ведь среди Игроков — самая добрая, самая невинная, Фишки без надобности не мучает, не то, что некоторые. Несправедливо!

Так и хочется закрыться с комнате и послать всех в Тартарары, пусть без неё обойдутся — не заплачут. Пусть их всех!.. Лахе скрутилась калачиком и ещё раз горько вздохнула. Слезы высохли. Правила нарушать нельзя, будь ты хоть Верданом, хоть самой Тихе. Там сказано, что и на приёмы пищи, и на бросание кубиков пятеро Игроков должны собираться вместе, иначе Большая Игра застопорится. Проиграл ты или ещё стоит твоя Фишка на Поле — поблажек никому не делается.

И Лахе ощутила, будто её на плечи навалилась неведомая тяжесть, и впервые на ум пришла странная мысль: «Скорей бы всё это закончилось». Большая Игра уже не казалась такой интересной, а Лабиринт в одночасье стал тюрьмой, откуда ей так не терпелось выйти на свободу.

Только, если она правильно понимала, до освобождения было ещё ой как далеко: на Поле остались самые сильные Игроки — Плут и Повеса — да и Атропос им уступать не собиралась. Даром что гадюка.

— Гадюка, — мстительно повторила Лахе, сидя уже у зеркала. Проиграла она или что там, а непричёсанной, хоть на балл ниже совершенства, на завтрак показаться она себе не позволит!