Гай Кей - Песнь для Арбонны. Последний свет Солнца

— Это большая милость, чем я имею право…

— Никто из нас не имеет права на милость, — ответила Рианнон. — Иногда она приходит. В ту ночь… я попросила тебя прийти ко мне. Чтобы петь.

— Я знаю. Помню. Конечно.

— Ты споешь для меня сегодня?

— Он колебался.

— Я… я не уверен, что я…

— Для всех нас, — осторожно поправилась она. — В зале. Мы хотим поблагодарить тех, кто пришел к нам на помощь.

Он потер подбородок. Она видела, что он очень устал.

— Так будет лучше, — тихо ответил он.

«Так будет лучше». Некоторые дороги, некоторые двери, некоторые люди никогда не станут твоими, хотя самые слабые перемены в волнах времени могли бы сделать их твоими. Брошенный камушек падает немного раньше, немного позже. Она смотрела на Алуна, стоящего так близко, они были наедине в темноте, и она знала, что никогда полностью не переживет того, что произошло с ней в ту ночь в конце весны, но это ничего. Все должно быть в порядке. С этим можно жить, можно жить с гораздо худшим.

— Ты идешь вниз, мой господин? — спросила она.

— Я последую за тобой позже, моя госпожа, если можно. Я не… совсем готов. Мне станет лучше, если я побуду несколько минут один.

— Это мне понятно, — ответила Рианнон. Он побывал в полумире, и ему предстоит вернуться издалека. Она отвернулась от него и пошла вниз.

У самой калитки во двор какая-то тень отделилась от ограды.

— Моя госпожа, — произнесла тень. — Твоя мать сказала, что ты на этом склоне и вряд ли обрадуешься, если кто-нибудь пойдет за тобой. Я решил рискнуть и прошел до этого места. — Свет ее факела упал на Ательберта, который ей кланялся.

Он прошел через лес призраков, куда не ходил никто из людей, чтобы предупредить их. Они даже не союзники его народа. Он — наследник короля англсинов. Он вышел сюда и ждал ее.

Тут Рианнон увидела картину своей будущей жизни, ее бремя и возможности, и ей она не показалось неприемлемой. Будут радости и горести, как всегда, привкус горечи всегда присутствует в вине того счастья, которое позволено смертным. Она может столько сделать для своего народа, подумала Рианнон, а в жизни существуют определенные обязательства.

— Моя мать, — сказала она, глядя на нее снизувверх при свете поднятого факела, — в основномбывает права, но не всегда.

— Ужасно, — ответил с улыбкой Ательберт, — когда родитель всегда прав. Ты должна увидеть моего отца, чтобы понять, что я имею в виду.

Они вместе вошли во двор. Рианнон закрыла и заперла за собой на засов калитку, как их всегда учили делать, чтобы защититься от того, что может находиться за ней в ночи.

Он был не один. Он сказал, что ему необходимо побыть одному, но это была уловка.

Сидя на траве над Бринфеллом, недалеко от того места, где он в первый раз подошел к фее (он видел то молодое деревце слева), Алун принялся формировать у себя в мозгу и посылать мысль, снова и снова.

«Все закончилось. Все начинается. Все закончилось. Все начинается».

Он понятия не имел, как далеко простираются эти границы, сумеет ли она почувствовать и получить от него что-нибудь так же, как он оказался столь болезненно открытым для образов, посланных ею. Но он остался там, и его пес рядом с ним, и мысленно формировал эти слова, изумляясь.

Потом изумление ушло и началось еще большее изумление, так как он снова ощутил ее присутствие и поймал (беззвучно, внутри себя) нотку смеха. «Все закончилось. Если тебе очень повезет и я буду щедрой, все начнется».

Алун громко рассмеялся в темноте. Он никогда теперь не будет совсем один.

Он встал, и пес тоже. Внизу горели огни, там еда и питье, дружба, защищающая от ночи, люди, ожидающие его, со своими нуждами. Он может сыграть и спеть для них.

«Возвращайся ко мне», — услышал он.

Радость. Другой привкус в чаше горя.

Через девять ночей после того, как они покинули Бринфелл, когда гребли против ветра обратно на восток, держась ближе к Фериересу, чтобы оказаться как можно дальше от кораблей англсинов, Берн понял, что отец все же сказал ему свое последнее слово.

Стояла ясная ночь, обе луны сияли на небе, света оказалось даже больше, чем полезно для их безопасности. Он продолжал размышлять ночью, налегая на весло. Тело его раскачивалось назад и вперед, толкая корабль по морю, он чувствовал вкус соленых брызг и воспоминаний. Потом громко позвал Бранда.

Теперь к нему относились иначе. Бранд немедленно подошел. Он выслушал мысли сына Торкела Эйнарсона, которые, как считал Леофсон, были посланы ему под двумя лунами духом покойного (похороненного со всеми положенными обрядами на берегу Льюэрта), благосклонно заботящегося об их судьбе.

На рассвете они связали корабли вместе в бурном море и держали совет. Они были наемниками из Йормсвика, их боялись на всем севере, и они в этом походе вытерпели унижения, которые невозможно вынести. Есть шанс вернуться домой с почетом, а не с позором. Есть смысл рискнуть. Сейчас осень, сезон набегов окончен; их никто не ждет. Они все еще могут высадить почти сотню людей, а у Карломана в Фериересе полно забот на востоке с каршитами (как напомнил Гар Ходсон), которых теснят в его сторону конники Валески.

И большинство из них слышало — и теперь все считали, что поняли, — последний крик Торкела Эйнарсона, который проиграл поединок нарочно, чтобы спасти им жизнь. Бранд Одноглазый оставил всякие попытки утверждать обратное.

Никто не высказался против.

Они вытащили ладьи на берег в мелкой бухте к западу от устья реки Бриенны. Они примерно знали, где находится Кампьерес, хоть и не точно. Со времен походов Вольгана никто не возвращался в эту скрытую долину, где обретали вечный покой короли Фериереса под молитвы святых монахов. В прежние годы они знали бы, что она охраняется, после того что произошло. Но после Кампьерес как бы стал пользоваться священной неприкосновенностью у эрлингов в память о Сигуре.

Ну, всему есть предел, не так ли? У нового поколения свои потребности. В этом случае им хватило знаний, чтобы найти долину за рекой, вытянутую с востока на запад; в нее можно было проникнуть с востока. Не слишком недоступные места для тренированных, опытных мужчин.

Дальше, три ночи спустя, случилось то, что всегда происходит, когда появляются эрлинги. Они разграбили королевское Святилище Неспящих, подожгли его, убили три десятка священников и стражников (здесь теперь осталось мало воинов, Гар был прав насчет каршитов). Эрлинги потеряли всего восемь человек. И унесли — нагрузив коней и сами нагруженные — мешки с серебряными и золотыми предметами искусства, монетами, свечами, курильницами и солнечными дисками, королевскими драгоценностями, мечами с рукоятями, усыпанными камнями (ни одного из серебра на этот раз), шкатулками из слоновой кости, сундуками из сандалового и черного дерева, пряностями и манускриптами (за них дают хорошие деньги), и даже пригнали к кораблям десяток рабов, которые должны будут служить им в Йормсвике или будут проданы в торговом городе.