Олег Верещагин - Оруженосец

Дунул ветер — резкий, холодный, пронизывающий. Туман пополз в сторону, обнажая лощину, поросшую высокой жёлтой травой, жёсткой на вид, которая гнулась под ударами ветра. Пашка расширил глаза.

Сознание выключилось.

Он стоял в этой лощине — рядом с ручейком, бегущим по галечному ложу. Наверху, на склонах, росли голые кусты можжевельника, за ними узкими языками кое-где лежал снег. Пашка долго смотрел на него — весенний, в чёрных крапинах. Потом медленно перевёл взгляд туда, где лощина открывалась на поросшую черным весенним лесом равнину и краешек какой-то горной цепи слева. Над лесом шли чередой несколько дождевых зарядов. Пахло сыростью и холодом. По серому небу тут и там ползли низкие тучи, и только на востоке — именно там, где оно и должно было быть, где Пашка и видел его! — в просвете между горизонтом и слоем туч, всходило алое яркое солнце.

— Что это? — вырвалось у Пашки. — Что?!

В ответ ветер свистнул сильнее, и один из дождевых зарядов оказался — выполз из-за края лощины — как раз над Пашкой.

Как во сне, мальчишка пошёл, скользя и заваливаясь на бок, на выставляемую руку — к выходу из лощины. Он продолжал бормотать, широко открыв глаза:

— Что это, что?..

Первый же день лотэссэ порадовал мир дождём.

С утра это просто был дождь — совершенно не весенний, настоящий осенний, холодный, нудный; от него, казалось, даже молодая листва на кустарнике и деревьях почернела и пожухла. Потом откуда-то из низин начал выползать туман, закачался на уровне колен человека и так и остался, лениво переползая с места на место, клубясь и шепча. Дождь не перестал.

По Восточному тракту, пустынному, насколько хватало взгляда, ехали двое. Огромные кони то отчётливо щёлкали подкованными копытами по камню, которым в незапамятные времена был выложен тракт, то глухо месили грязь там, где камни исчезли, стёрлись или ушли в землю.

Всадники ехали молча, надвинув на глаза капюшоны длинных чёрных плащей, насквозь промокших, из-под которых только и виднелись что руки в высоких кожаных перчатках да вставленные в стремена поднятые носки сапог.

Плащи украшали скрещённые серебряные мечи — герб Кардолана. У сёдел кроме двух парных больших сумок (выглядевших довольно тощими) были закреплены треугольные щиты в чехлах, поднимались длинные пики, украшенные обвисшими вымпелами. У того, который ехал справа, за седлом крепились большой лук в чехле и закрытый длинный тул.

Кони месили туман. Казалось, что они раздвигают его с трудом.

Всадники молчали.

Лес вокруг звучал шёпотом дождя.

Жителям Кардолана — страны, где зелёных лугов и весёлых рощ на речных и озёрных берегах гораздо больше, чем дремучих лесов, — должно быть, было неуютно в дождливом лесу на самой границе Рудаура.

— Проклятое место, — сказал тот, что справа. У него оказался звонкий, хотя сейчас словно бы отсыревший мальчишеский голос. — Мне тяжело дышать, Эйнор. Кажется, что захлёбываюсь.

С этими словами он откинул капюшон.

Лицо мальчишки лет пятнадцати — узкое по-нуменорски, с упрямым подбородком, чуть веснушчатое — было усталым и осунувшимся. Длинные светлые (как раз совсем не нуменорские) волосы потемнели под промокшим капюшоном. Серые большие глаза смотрели замученно.

— Как тут можно жить? — почти с отчаяньем спросил он спутника.

— Тут мало кто живёт, — отозвался тот. Голос второго всадника тоже был совсем молодым. — Враг и чума опустошили эти места, Фередир. А когда-то по этому тракту шли и шли путники и караваны из Линдона в Раздол и обратно, и даже дальше… В лесу стояли деревни, лежали поля и даже цвели сады… За утро мы встретили бы множество гномов, эльфов и людей…[2]

— «Множество людей»! — пробурчал светловолосый, поглаживая шею благодарно похрапывающего коня. — Пусть мой Азар покроет меня вместо кобылицы, если мы не рискуем встретить тут множество орков или холмовиков — но только не людей.

— Ты и вправду считаешь, что холмовики — не люди? — Старший, как видно, уже привычно пропустил мимо ушей обычную для уроженцев Южного Эриадора грубость и тоже откинул капюшон. Он и вправду был старше — лет семнадцати-восемнадцати — и выше своего спутника, но при этом производил впечатление чего-то более хрупкого: длинные чёрные волосы, тонкие черты лица, тоже серые, но более пристальные глаза — в общем, это был чистокровный нуменорец, и хрупкость его была столь же кажущейся, как хрупкость стального клинка.

— Конечно нет, — убеждённо ответил младший. — Холмовики, лоссоты, дунландцы… Всё это не люди. Скажи ещё, что люди — вастаки и эти чёрные уроды с юга, которые размалёвывают себя, как… как… как… — Он не нашёл сравнения и задрал нос: — Вастаки, фэ! Они пьют кобылье молоко прямо из сиськи.

— А холмовики живут в пещерах и сношают дырки в камне, — покивал темноволосый. Вздохнул и устало продолжил: — Ты говоришь глупости, Фередир. Тем более смешные, что в твоих жилах течёт кровь Людей Сумерек.

— Мой дед такой же нуменорец, как и твой, рыцарь! — огрызнулся, краснея, Фередир и толкнул обиженно вскинувшего голову коня каблуками.

— Рыцарь восьмого князя Кардолана Абатарика Изрэ взял в жёны Селди, родившуюся в Ирисной Низине. Их же сын Фаэл нашёл себе жену у народа матери, и звали её Нахальд. Первенцем у них родился Фередир. Это ведь из вашей Книги Семьи?

В голосе Эйнора не прозвучало насмешки, и раздувший было ноздри Фередир смущённо пробормотал:

— Ну… Люди Сумерек — это почти Люди Запада…

— Даже Люди Тьмы — всё равно люди, — печально заключил Эйнор. — Когда мы бьёмся друг с другом — кому это на руку? И когда кто-то из нас говорит: «Не люди те, кто не такой, как я!» — кому?

— Прости… — в конец упавшим голосом сказал Фередир. — Но скажи… Разве кровь ничего не значит?

— Многое, — обронил Эйнор. И ничего не стал объяснять.

Фередир вздохнул. Вот он всегда так. Прошло уже три года с того момента, когда крепящийся (очень хотелось плакать!) мальчишка, родившийся там, где в море впадает Сероструй, уехал из родного села за молодым, только-только посвящённым рыцарем Эйнором — служить одиннадцатому князю Кардолана Нараку. Уехал не оглянувшись, чтобы никто потом не сказал, что он девчонка, которая плачет, покидая родной дом. Плакал он потом, ночью, вцепившись зубами в плащ. Плакал, пока чья-то ладонь не коснулась волос…

А утром почти невозможно было поверить, что это Эйнор сидел ночью рядом с плачущим мальчишкой и напевал в точности ту песню, какую пела мальчишке мама всего за день до этого. И через неделю, когда они уже третий день ехали через безводную степь, и вся вода была в бурдюках — тёплая, пахнущая кожей, — а на привале Фередир присосался было к костяному горлышку, Эйнор съездил его по уху. Подождал, пока мальчишка поднимается — со звоном в голове и слезами на глазах — и спокойно объяснил, что в таких местах сперва поят коней.