Алиса Дорн - голова быка

— Полиция, — Эйзенхарт перебил спорщиков и достал жетон. — Я вынужден реквизировать ваш автомобиль. Если вы не против, — подумав, добавил он, обращаясь к Филину.

Тот только взмахнул рукой, дескать, делайте, что хотите.

— Пойдемте.

По ту сторону кирпичной стены, столкновения с которой мы только чудом сумели избежать, оказался бывший каретный двор.

— Мы только переехали и еще не успели повесить табличку, — пояснил Филин, заметив, как все обратили на лежавшую при входе вывеску "Электромастерская Э. Дюбаль и партнер". — Леди Гринберг, господа, это мой напарник, Эжен Дюбаль…

— Тот самый Эжен Дюбаль? Я ваша горячая поклонница!

Я обернулся. На кумира девичьих грез арнуалец походил мало, но восторг, прозвучавший в голосе леди Эвелин, заставил меня задуматься, не видел ли я его прежде на сцене.

— EnchantИ [13], - месье Дюбаль, явно польщенный таким вниманием, церемонно поклонился. — Если, конечно, Вы ни с кем меня не спутали.

— Но что вы делаете в Гетценбурге? Вы, самый молодой член Арнуальской Академии наук…

— Бывший член, мадемуазель. Это долгая история… — в его голосе слышался тяжелый континентальный акцент.

— И это не та, которую следует рассказывать леди, — вмешался Филин.

Леди Эвелин только рассмеялась.

— Вы пытаетесь меня отпугнуть или заинтриговать?

Мастерская выглядела так, словно была не новой, а функционировала еще со времен императрицы Клементины — и все это время без уборки. Пробираться между завалами конструкций и запчастей приходилось с великой осторожностью. Зато стало понятно плачевное состояние одежды забывшего представиться партнера: я и сам неловко зацепился за какую-то деталь, оставившую на рукаве липкий темный след.

— Зачем вам машина? — спросил я Эйзенхарта. — Хардли уже все равно не нагнать.

— Вы знаете, где мы, доктор?

Я понятия не имел. Я не слишком хорошо ориентировался в городе, а после той бешеной гонки и вовсе не представлял, где мы оказались.

— Мы у восточных ворот. А как раз за ними, — предупредил он мой вопрос, — ну, почти за ними, живет человек, который точно знает, куда отправился Хардли.

— Откуда? Или это опять ваш загадочный информатор?

Эйзенхарт рассмеялся:

— Поверьте, когда мы приедем, он сразу перестанет быть для вас загадкой. Хотя, — честно добавил он, — менее таинственным от этого он быть не перестанет.

Через анфиладу бывших конторских помещений мы прошли на задний двор, где нашему взору предстало… нечто. Стоявший под открытым небом автомобиль напоминал первые "самоходы", лишенные отделки и поражающие сложностью выставленного напоказ каркаса.

— Я говорил, что это экспериментальный образец, — попытался оправдаться Филин.

— Ага… — у Эйзенхарта, как у всех нас, перехватило дыхание от увиденного. — Ничего, мы просто обожаем эксперименты… Оно точно ездит?

— Oui, — оскорбленно ответил арнуалец, помогая леди Эвелин забраться на заднюю скамью; я не знал, почему, но Эйзенхарт, отказывавшийся сперва садиться к ней в машину, попросил леди сопровождать нас в дальнейшей поездке, а она только этого и ждала: у нее единственной глаза при виде этого чудовища загорелись не ужасом и отвращением, а восторгом, — и отлично.

— Ладно… — Эйзенхарт предпочел не спорить и уселся впереди. — Доктор, вы с нами?

Я с сомнением посмотрел на латунные цилиндры и трубки, высовывавшиеся из-под передних сидений. Я не ретроград, но почему-то идея прокатиться на этом… образце не вызывала у меня энтузиазма.

— Разумеется.

Месье Дюбаль не обманул — машина действительно ездила отлично. Даже слишком, на мой вкус. В ушах свистело, глаза слезились от ветра, а я, наконец, понял, что имела в виду леди Эвелин, когда говорила, что "они слишком низко летали": на ровной дороге автомобиль разогнал такую скорость, что в самом деле возникало ощущение полета. С лица леди Эвелин, сидевшей по соседству, всю дорогу не сходило мечтательное выражение, я же крепко вцепился в скамью и молил Духов, чтобы на следующем повороте меня не вынесло из машины.

Первым, что мы увидели на подходе к вороньему табору были пестрые разноцветные ленты, удивительными цветами распустившиеся на черных ветках боярышника. Старый оберег от зла, превратившийся в символ несчастий — я и не думал, что кто-то еще помнит эту традицию. Потом машина, повинуясь приказам Эйзенхарта, свернула с частной дороги на размытую прошлой осенью колею, и за изломанными силуэтами деревьев показались шатры, яркие как завязанные на кустарнике узлы.

Немного не доезжая до разбитого на лугу лагеря, Виктор велел остановить автомобиль. Стоило только заглушить мотор, как на капот машины приземлился черный ворон, хитро косящий на нас черным глазом. От неожиданности мы все — за исключением детектива — вздрогнули.

Ворон. Самый таинственный из всех покровителей, и один из самых опасных. В то время как другие Духи выбирали, кого одарить своим благословением, по склонности и таланту, Ворон смотрел на судьбы. Должно быть, таким образом проявлялся его интерес к человечеству и его истории: всех его подопечных объединяло одно — их глазами он видел самые значимые события мира, будь это извержение вулкана или революция в Арнуале, железнодорожная катастрофа или цунами у берегов первой колонии. Одного этого было достаточно, чтобы люди невзлюбили Воронов, считая их предвестниками беды. Но это было не все: Ворон жадно наблюдал за нами чужими глазами, взамен даруя родившимся под его звездой неслыханную удачу, позволявшую уцелеть даже в эпицентре взрыва. Взять, к примеру, недавнюю статистику: единственным выжившим при крушении "Манифика" на 185 членов экипажа и три тысячи пассажиров оказался молодой Ворон-аппенинец, зайцем пробравшийся в машинный отсек. Мне доводилось видеть, как один военный корреспондент спокойно проходил по минному полю и возвращался из самых кровавых битв без единой царапины — а он ради хорошей фотографии имел обыкновение кидаться в самую гущу событий. Ворон заботился о своих подопечных и даровал им долгую, хотя и вряд ли счастливую, жизнь.

Воронов ненавидели: они приходили и приводили за собой несчастье, а сами оставались невредимыми. Неудивительно, что их винили за следовавшую по пятам смерть. Сложно видеть в человеке жертву обстоятельств, когда все вокруг мертвы.

Первое сожжение Ворона датируется еще тринадцатым веком. Тогда толпа в маленькой горной деревушке решил, что чумы не станет, если не станет человека, который ее привел (то, что чума началась еще до прихода чужака в деревню уже не играло роли). И остальной мир подхватил: если убить Ворона до того, как он нашлет несчастье, все обойдется. Их называли живой смертью, похитителями удачи, бедой во плоти. Их сжигали, колесовали, отправляли на гильотину — не за преступления, а только за то, что им не повезло родиться. Гонения на Воронов продолжались шестьсот лет. Их почти не осталось, а немногие выжившие последовали примеру бродяг-йенишей и сбивались в таборы, готовые подняться в любой момент.