Анна Оуэн - Стальное зеркало

— Вы можете проверить, лгу я или нет, — пожимает плечами горожанин. Он не вскинулся на обвинение. — Но скорее всего, этот опыт будет в вашей жизни последним.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — Следит за этой бандой — или просто вышел узнать, откуда шум?

— Простите, я забыл представиться. Я Бартоломео Петруччи, философ. Вы стоите в двух шагах от моего дома. А чем занимаются эти молодые люди — я знаю, потому что один из них некогда имел смелость попросить у меня совета в их делах. Я спустил его с лестницы. Вы предпочитаете беседы на улице — или окажете мне честь, став моим гостем?

Тогда Альфонсо поверил. И поступил правильно. Назавтра по городу только и разговоров было о том, что нынешние юнцы совсем совесть потеряли, вот, прошлой ночью девицу из младших Паравичини, Имельду, которая рискнула выйти на улицу с одной служанкой, положившись на семейный герб, какие-то негодяи в масках гнали как косулю через полгорода — и оставили в покое, только когда она упала, задыхаясь…

Потом он проверял, чем еще занимается родственник с приятелями, и обнаружил много больше, чем сказал синьор Петруччи. Тот не солгал — о самых серьезных вещах он попросту умолчал, должно быть, оберегая Альфонсо; но когда неаполитанец начал себе представлять суть и смысл забав высокородного господина Хуана Корво и то, на кого эти забавы в скором времени распространятся, он решил, что эта тварь по земле ходить не будет, не должна — и пришел за советом на ту же улицу. Больше некуда было. И совет получил, хотя выполнил не полностью. Не удержался.

— Вы можете не сомневаться, что я сохраню тайну при любых обстоятельствах. Они, конечно, узнают, что нас связывает многое — но прямых доказательств нет и быть не может, — Альфонсо с сожалением выныривает из темной воды прошлого в день сегодняшний. Хочешь, не хочешь, а разбираться со случившимся придется.

Синьор Петруччи кивает, благодарит за добрые намерения, тянется к кувшину — налить себе и гостю еще вина. На указательном — вмятина и темное пятно. Чернила. А белые пятна на подушечках пальцев — это, наверное, ожоги от кислоты. Длинный рубчатый шрам уходит под рукав с тыльной стороны ладони… Познание мира и вправду не менее опасное дело, чем война. И герцог Бисельи вдруг понимает, что это не хозяин дома нуждается в защите…

Это его враги нуждаются в защите, если можно где-то найти защиту от силы, уничтожившей толедский флот. Но какова окажется цена для самого сиенца?

— Синьор Бартоломео, пообещайте мне, что не прибегнете к помощи сверхъестественных сил.

Хозяин дома медленно качает головой.

— Вы хотите от меня слишком многого. Я не стану по доброй воле использовать их для убийства… но пообещать могу разве что, что прибегну к их помощи только в той ситуации, в которой это сделали вы. Или в похожей.

— Трибунал, — напоминает Альфонсо. — Они же следят за вами. Достаточно будет любого действия, а Трибунал — это не Корво, там я не справлюсь, увы…

— Я помню, — улыбается синьор Бартоломео. — Я буду осторожен, поверьте. Но и вы пообещайте мне, что не предпримете ничего, не предупредив меня.

— Конечно же, — говорит Альфонсо, уже зная, что, скорее всего, лжет.

Охотиться из засады в городе даже приятнее, чем за городом. Где ты в лесу или в поле отыщешь себе сухое, удобное, тихое местечко, чтобы мухи не кусали, дождь не капал и двигаться можно было, ну, осторожно, чтобы соседи не заметили, но все же двигаться? И никаких тебе затекших рук. Одно удовольствие.

В ближайший час по улице внизу поедет несколько всадников. Об этом Альфонсо известно со вчерашнего вечера. Они говорили между собой — Чезаре Корво и его капитан охраны, говорили, не подозревая, что их прекрасно слышно. Вечером, во дворце Его Святейшества, где теперь живет старший сын — после парадного въезда и пиршества для горожан, устроенного прямо на улице. Альфонсо всего этого не видел, притворился больным, остался лежать в постели — но вечером пришлось все-таки из вежливости подняться, поприветствовать победоносную родню. Встал, произнес все положенные речи, выслушал все поздравления по поводу рождения первенца, успел оглохнуть от радостного голоса Лукреции, не отходившей от брата… и все это время чувствовал себя на прицеле. Две пары глаз, пристальные взгляды, немой вопрос «кто ты такой?»… и нужно успеть первым.

Защитить всех, кто зависит от Альфонсо.

Тогда, с Хуаном, он еще не знал, какого врага приобретет. Хотя его предупреждали. Даже Лукреция… она, конечно, не знала, но перед свадьбой очень долго объясняла, что на благоразумие Чезаре можно положиться во всем и всегда — если дело не касается родни. Если братец решит, что кто-то угрожает его семье, вздыхала Лукреция… проще и безопасней пойти и поцеловать гадюку, самому. Пока врачи будут выяснять, выживешь ты или нет, он, может быть, остынет.

Все равно. Он — такой же, как его старший брат, только осторожнее и предусмотрительнее. Он угрожает слишком многим — от синьора Петруччи до людей Альфонсо, которые помогали в убийстве. Нужно довести дело до конца.

Кавалькада показывается в начале улицы — неплохо видны все всадники, но герцог Бисельи на мгновение озадачен: неужели от волнения двоится в глазах? Рядом — двое в одинаковом хорошо знакомом черном платье на толедский лад, в черных беретах с перьями. Двое. Что за наваждение — и это не де Корелла, тот держится правее, нет, просто двое Чезаре Корво… а, нет, один едет на полкорпуса впереди. Значит, это и есть Его Светлость герцог Беневентский.

Альфонсо прицеливается.

И стреляет.

Внизу счастливо хохотал презренный хорезмийский шах. Он все-таки добился, чего хотел, сделался неуязвимым. Он поселился в шалаше прокаженного и сам стал прокаженным — и теперь догнавшие его монгольские воины не смеют коснуться его… и не знают, нужно ли его убивать, ведь смерть несомненно лучше такой жизни. Это для них, дураков. А для него все по-другому, теперь он будет жить, видеть свет дня, засыпать ночью, ловить вкусную рыбу и есть ее — эти вшивые дикари не знают, как вкусна рыба, как можно обсасывать косточки… они вообще ничего не знают и не понимают, но это и хорошо — как бы иначе он их обманул?

Смотреть на все это было невозможно. Кит стоял в толпе, наверху, специально забрался в самые дешевые ряды, чтобы ни с кем не сталкиваться, ни с кем не разговаривать. Видно прекрасно, слышно плохо — только интонацию удается поймать да какие-то обрывки слов, но ему больше и не нужно. Он и так знает все наизусть. Убожество это. Тоску эту смертную. Кормовую эту патоку. Все фальшивое, все горлом — и главное, совершенно же неинтересно. Конечно актеры… он не мог следить за репетициями, все это делалось без него. Но они всего лишь надувают щеки три раза там, где текст надувает их два. И мало мне было пышных слов и страстей в клочья, у меня еще аллитерации как литавры — бабах! — в каждой пятой строчке… будто дорогу кто-то под окном чинит среди ночи. Так же тупо, громко и монотонно.