Екатерина Некрасова - Когда воротимся мы в Портленд

Он шевельнул ногой, и крупный темный песок заструился с новой силой. Над рыхлыми кучами раскачивалась обшарпанная коричневая бывшая сандалия. А в моих кроссовках, небось, еще будет щеголять какой-нибудь монгольский хан…

«Монголам вы подсобили. И Ивана Грозного спасли…» — «А чего я-то? Я ничего не делал!» — «Ты, ты. Брось». — «А еще неизвестно, как бы иначе вышло!»

Ладно.

— Ты когда успел так обрасти?

Эд пожал плечами. У него не было сил что-то сочинять. Правда все равно никому не придет в голову.

— Когда Галя уехала? — помолчав, спросил он.

Дядя Степа развел руками.

— Вчера после обеда. Ахмет отвез на «газике». Или она тут ночевать должна была?

Вчера. Вчера. «Или ночевать должна была?» Вчера… Две последних недели его жизни уложились здесь в сутки с небольшим.

— Просила от ее имени дать тебе по морде.

Эд послушно усмехнулся. Добрый человек Дядя Степа…

Почему-то вспомнился погибший рыжий стражник — вся-то его дружеская симпатия ко мне объяснялась тем, что я переключил на себя внимание Рогволда и тем избавил его, рыжего, от сомнительных прелестей однополой любви…

— Ты сегодня будешь работать или поедешь прощения просить?

— Поеду, наверно, — отозвался Эд. — «Газик» дадите?

— Не дам, — поднимаясь, спокойно ответил Дядя Степа. — Ты не девушка. Доберешься.

Он не поехал в город. По мобильнику позвонил родителям в Питер — подошла мать. Они, разумеется, ничего не знали и не хватились его — слушая материн голос, он тихо этому радовался, когда она вдруг всхлипнула: «А у нас Вера в гостях». «Ну и что?» — осведомился он, почуяв неладное. «Она хочет Лиду забрать недели на две. Она путевку покупает в Болгарию». И были переспрашивания и повторения; потом трубку взяла сама Верка — он успокоился, убедившись, что она действительно забирает дочь только на время отпуска, но мать продолжала вздыхать. Она не хотела отдавать внучку даже на две недели и вообще не больно доверяла Веркиным познаниям в уходе за детьми — но тут уж ничего не поделаешь… Он молчал — не дождавшись ответа, мать заговорила снова и говорила так долго, что у него вспотело и зачесалось прижатое телефоном ухо. И пришлось напомнить о стоимости сотовых переговоров…

Отложив мобилку, он сел на Витькины сигареты. Спохватившись, подскочил — и, охнув, взялся за поясницу. Синяков он только в первом приближении насчитал семь, но ломило все тело.

Вечером на костре булькал котелок с чаем, и все сидели кучкой — усталые и ублаготворенные, и смотрели портативный телевизор Дяди Степы. Голубовато светился экран — а если смотреть сбоку, в нем отражались огненные языки; оглушительный стрекот кузнечиков висел над разогретой травой… Передавали новости. Обсуждалось все то же убийство депутата, что и позавчера — новости были те же, и те же программы; знакомыми казались лица дикторов и мелькавшие кадры — Кремль, Останкинская телебашня, статуя Свободы… И жизнь (выживаемость? выжисть? Как это слово поставить в однозначно прошедшее время?) нескольких десятков варягов, кажется, никак не повлияла на глобальную историю человечества…

И, кажется, только в эти минуты Эд окончательно осознал: вернулся! Я вернулся!

А когда телевизор выключили, Витька, как обычно, принялся рассказывать про поездки автостопом — и, как всегда, все путалось в его историях: сибирские энцефалитные клещи, крымские каракурты («сидит тарелка волосатая»), знаменитые разбитыми мостами подмосковные речки Эхбля и Вобля — причем, по слухам, именно под этими, присвоенными дальнобойщиками названиями и занесенные на карту — только что на карте названия пишутся слитно, а не раздельно… Слушатели хохотали.

И прекрасен был летний вечер, и невообразимо вкусен отдающий железом чай, и тогда, отобрав у Ахмета гитару, он от избытка чувств оттарабанил им свой гимн последнего времени — песенку про Портленд. И прихлопывала в ладоши Диночка, а потом Дядя Степа поднял ее за руку, и они принялись отплясывать — причем руководитель экспедиции все норовил ухватить подчиненную за задницу; Паша негодующе завопил и вскочил, потрясая кулаками…

Шевелились губы. От струн заболели пальцы.

Княжеский пир. Раскрашенные гусли и дым под потолком. Никогда я не вернусь туда!

— Нас примет родина в объятья! — крикнул он и тоже вскочил, сунув гитару оторопевшему Ахмету.

И жизнь была прекрасна.

Потом, когда все выдохлись и замолчали, на дне души впервые заскреблась тоска. Сунув в костер сухую ветку, он едва не обжег пальцы.

…Что я смотреть на него спокойно не мог? Что когда я впервые увидел его нагишом — фигуру, скульптурную четкость мускулов — мне вступило от одной мысли, что вот это тело… да поставить раком… А когда поставил… н-да. И все эти ночи — ночи стиснутых зубов, возни и стонов; широкая дубовая скамья, выполнявшая роль кровати, ударялась о стену — к концу второй недели мне стало казаться, что она (скамья все-таки, а не стена) приобретает некую нездоровую шаткость. Разнесли…

Н-да.

ВОТ ВСЕ И КОНЧИЛОСЬ. И завтра уж точно надо ехать объясняться с Галкой — если она еще не свалила назад в Питер. И надо еще придумать, что ей сказать…

Искрами прогорали секунды.

…Почему я никогда не смотрел, как она спит? А отворачивался и тоже засыпал. И не начинал тосковать, отойдя едва за угол коридора, и не испытывал мгновенного облегчения, оказавшись рядом… Не дотрагиваясь, даже не глядя, просто — рядом. Физическая зависимость.

Глупо заводить привязанности там, откуда хочешь побыстрее сбежать и никогда не возвращаться. Глупо.

Шипение. Пузырящаяся в пламени смола. И дым ест глаза. Как тогда, во дворе… На суде.

Будет еще хуже. Будет ГОРАЗДО хуже. Будут другие дни и другие ночи…

…Когда можно часами жаться щекой к оргстеклу, под которым лежит фотография — а у меня и фотографии нет. У меня ничего не осталось…Когда внутри — сосущая пустота, и хочется куда-то бежать, с кем-то драться, кого-то убить — или просто биться головой.

Обхватив колени, он глядел в темнеющий лес. Прости меня, малыш. У меня не было выбора…Как ты там — без меня?

Мысль посетила его в двенадцатом часу, когда все уже разошлись по палаткам. Он поскребся к Паше и Диночке, и Диночка, в одной футболке, прикрываясь пологом, сунула ему Пашину книгу, которую он уже однажды брал — сборник переложенных на современный язык местных летописей. Ту самую книгу, которую он пересказывал Галке.