Кристофер Паолини - Брисингр

Он отвернулся, стараясь не смотреть в сторону прикованных к священному камню рабов. Ради их же блага, думал он, пусть раззаки сейчас окажутся по другую сторону Алагейзии! Или, по крайней мере, пусть им сегодня не захочется есть!

Не говоря друг другу ни слова, Эрагон и Роран, как по команде, поползли назад, спускаясь с вершины того холма, где прятались. У подножия они встали на четвереньки и, по-прежнему не поднимая головы, бросились бежать между двумя рядами холмов, пока лощина, по которой они бежали, постепенно не превратилась в узкое, прорытое горным потоком ущелье с глинистыми берегами.

Прячась за узловатыми кустиками можжевельника, торчавшими на склонах ущелья, Эрагон осторожно поднял голову и посмотрел вверх сквозь колючие ветки. На бархатно-синем небе зажигались первые звезды, которые показались ему холодными и острыми, точно льдинки. Затем после короткой передышки они с Рораном, стараясь не поскользнуться на влажной земле и не упасть, рысцой поспешили к разбитому ими лагерю.

Небольшая кучка тлеющих углей вздрагивала, точно бьющееся сердце огромного зверя. Время от времени над костром взлетала стайка золотистых искр, освещая лес вокруг и вновь исчезая в раскаленном нутре догорающего костра.

В неярких красноватых отблесках возникали то клочок каменистой земли, то свинцового оттенка куст можжевельника, а потом все снова тонуло во мраке.

Эрагон сидел, грея босые ноги у костра и с наслаждением опершись о мощную теплую лапу Сапфиры, покрытую жесткой чешуей. Роран сидел, как на насесте, на огромном пустотелом, выбеленном солнцем и ставшем твердым как камень стволе какого-то древнего дерева. Каждый раз, стоило ему шевельнуться, ствол издавал такой противный скрип, что Эрагону хотелось уши заткнуть.

Какое-то время в лощине царили тишина и спокойствие. Даже угли перестали потрескивать и тлели молча; Роран собрал для костра только старые сухие ветки, чтобы дымного хвоста не заметили недруги или просто излишне любопытные.

Эрагон только что закончил рассказывать Сапфире о событиях минувшего дня. Обычно ему это никогда не требовалось, ибо обмен мыслями и ощущениями происходил у них, как обмен слоями воды в пределах берегов одного и того же озера. Но в данном конкретном случае это оказалось необходимым, потому что Эрагон, совершая мысленную разведку близ Хелгринда и в самом логове раззаков, тщательно закрыл свою душу от любого проникновения.

После довольно продолжительной паузы Сапфира зевнула, демонстрируя ряды устрашающе острых клыков, и заметила:

«Возможно, эти раззаки — существа действительно очень жестокие и злобные, но куда сильнее меня впечатляет их способность заколдовать свою добычу настолько, что люди сами хотят, чтобы их съели. Они великие охотники, раз умеют это делать… Возможно, и я когда-нибудь попробую так действовать».

«Только не с людьми. Пробуй, например, на овцах», — сказал Эрагон.

«Люди, овцы — какая разница?» — И Сапфира рассмеялась своим глубоким горловым смехом — казалось, по ее длинной шее точно гром прокатился.

Чуть отклонившись вперед, чтобы во время этого приступа смеха острые чешуи Сапфиры не впивались ему в спину, Эрагон поднял свой посох, лежавший рядом на земле, и стал крутить его в ладонях, любуясь игрой света на переплетении корней, превращенном в набалдашник, на металлическом ободке и остром шипе в нижнем конце посоха.

Роран сунул ему в руки этот посох, сделанный из боярышника, перед их отлетом из лагеря варденов и сказал:

— Вот, держи. Это Фиск мне вырезал, когда раззак меня в плечо укусил. Я знаю, ты потерял свой меч, так, может, хоть этот посох тебе пригодится… Если ты захочешь раздобыть себе другой клинок, это само собой хорошо, но я точно знаю: нет ничего лучше, чем в разгар боя как следует врезать противнику крепкой, хорошей дубинкой.

И Эрагон, вспомнив о посохе, с которым Бром никогда не расставался, решил отказаться от нового меча в пользу этой узловатой, но необычайно крепкой деревяшки. Утратив Заррок, он пока не испытывал желания обзаводиться другим, заведомо менее могущественным мечом. В первую же ночь он с помощью нескольких заклинаний укрепил и свой посох из боярышника, и рукоять молота, которым был вооружен Роран, чтобы предохранить их оружие от любых повреждений, так что сломаться молот и посох теперь могли разве что при самых невероятных обстоятельствах.

Вихрь мыслей и видений, точно сорвавшись с поводка, проносился в мозгу Эрагона: хмурое оранжево-алое небо, которое водоворотом вращалось вокруг него, когда Сапфира ныряла, преследуя Всадника на красном драконе, а ветер так и свистел в ушах, и пальцы немели, сжимая рукоять меча, со звоном ударявшего по лезвию другого меча, когда он уже на земле рубился с тем Всадником… А потом он сорвал с него шлем и увидел лицо своего бывшего друга, своего верного спутника Муртага, которого считал мертвым… Ему никогда не забыть, какая усмешка играла на губах Муртага, когда он отобрал у него меч Заррок и заявил, что этот красный меч по праву наследования принадлежит ему, поскольку именно он — старший из них, двух родных братьев…

Эрагон растерянно заморгал, не сразу осознав, где находится; в ушах его все еще звучал яростный шум той схватки, в ноздрях чувствовался страшный запах крови, слегка заглушенный ароматом горящих в костре можжевеловых веток. Эрагон даже языком по зубам провел, чтобы избавиться от противного привкуса крови во рту.

Муртаг!

Одно это имя вызывало целую бурю чувств в душе Эрагона. С одной стороны, он действительно полюбил Муртага. Ведь это Муртаг спас их с Сапфирой от раззаков после того, самого первого и столь неудачного посещения Драс-Леоны; Муртаг рисковал своей жизнью, помогая Эрагону бежать из тюрьмы в Гиллиде, и в высшей степени достойно вел себя во время битвы при Фартхен Дуре; да и потом, несмотря на все мучения, которым его, несомненно, подвергли в Урубаене, он предпочел так интерпретировать приказы Гальбаторикса, что в итоге отпустил Эрагона и Сапфиру после сражения на Пылающих Равнинах, а не взял их в плен. Эрагон понимал: вины Муртага нет в том, что Двойники обманом увели его с собой; что красный дракон Торн, вылупившись из яйца, избрал его своим Всадником; что Гальбаториксу стали известны его и Торна истинные имена, и он использовал их, чтобы вынудить обоих присягнуть ему на верность, причем дать клятву на языке древних.

Нет, ничто из этого не могло быть поставлено Муртагу в вину. Просто он — жертва судьбы, он стал ее жертвой с того дня, как появился на свет.

И все же… Муртаг, может, и служил Гальбаториксу против своей воли, может, он и избегал тех жестокостей, которые заставлял его совершать этот злобный правитель, но какая-то часть его души все же явно стремилась удержать обретенную им власть и могущество. Ведь во время недавнего сражения между варденами и имперскими войсками на Пылающих Равнинах Муртаг сам выбрал себе жертву — короля гномов Хротгара и сам убил его, хотя Гальбаторикс ему такого приказа не давал. Да, он отпустил Эрагона и Сапфиру, но лишь после того, как одержал над ними победу в жестокой схватке, после того, как заставил Эрагона молить его о свободе.