Марианна Бенлаид - Косматая на тропе любви

17

Внезапно, в одно мгновение, черный раб Элифаса хватает меня за руку и, волоча по песку, втаскивает в палатку. Я едва не поперхнулся вином. Кружка, хлеб и мясо упали из моих рук. Успеваю заметить, что и другие рабы уже в палатке, стеснились, дрожат. Но что же случилось? Я пытаюсь понять. Я думаю, что мне надо выбежать из палатки, броситься к братьям и сестрам. Да, я понял, я должен предупредить их об опасности.

Но все это, все, занимает одно мгновение.

Я не успеваю.

Палатка страшно трясется.

Это порывы ветра бьют песком в козьи шкуры.

И вдруг я понимаю, что это.

Это страшный песчаный вихрь. Он взвивается внезапно, столбом страшным взметывает тучи песка.

Когда наш отец был молодым, он один раз посмотрел в лицо такому песчаному вихрю. Он увидел лик Шатана. Это Шатан мчался куда-то по своей воле; или, повинуясь приказу Ягве, должен был покарать кого-то из людей.

Палатка с треском громким рушится. Я падаю ничком и прикрываю затылок руками.

Мое последнее чувство: ужас. Неужели мне суждено быть погребенным под грудами песка, нанесенного страшным песчаным вихрем? Неужели это конец моей жизни? Я слышал речи о том, что внутри тела человека обитает невидимая душа. Когда тело умирает, душа вырывается на свободу. Может ли Бог наказать душу? Носятся ли души невидимыми среди людей? Или все души собираются в каком-то одном особенном месте?

Но я не хочу, чтобы разъединялись мои тело и душа! Я хочу жить таким, каков я есть сейчас!

От ужаса темнеет в глазах и Телу становится холодно.

Я открываю глаза. Мне так тяжело, я задыхаюсь. Когда не хватает воздуха для свободного дыхания — это самое страшное.

Я сдавлен и сверху и снизу. Я не могу верно почувствовать, что сталось с моим телом, живо ли оно еще, цело ли. Но нет, я не душа, нет. Я все еще единство земное тела и души.

Я пытаюсь пошевелиться. Нет, не получается. Что с моим телом? Что с моими ногами и руками? Я не мертв, я еще жив. Но неужели я так искалечен, что уже никогда не смогу двигаться?

Но о каком «никогда» я могу говорить! Это самое «никогда» совсем скоро наступит на меня. Я пытаюсь вздохнуть, пытаюсь дышать, но воздуха нет. Я умру? Я умираю?

О, какой тоскливый страшный ужас!

Я не думаю ни о ком, у меня сейчас нет ни братьев, ни сестер, ни отца, ни матери. Нас только двое — я и смерть. И мы боремся друг с другом. Мы должны бороться.

Я делаю отчаянные усилия.

Вверх. Но нет. Глухо и плотно сверху прикрывает меня, навалилось. Вниз? Невозможно.

Мой разум не угас и напряженно ищет путь к спасению.

Ползком. Ползти. Но удастся ли мне?

Головой вперед начинаю двигаться, словно подземный жук. Вот уже двигаю локтями. Вот уже ноги помогают. Я ползу.

Как мне трудно! Но все же это в тысячу раз лучше неподвижного ожидания неминуемой смерти!

Голова моя проталкивается наружу. Я и вправду чувствую себя насекомым, тяжелым и неуклюжим.

Я уже понимаю, что я лежал под рухнувшей палаткой. Сейчас я выползаю из-под нее. А что было? Песчаный вихрь. Какой же тучей песка я был придавлен? Как я нахожу силы? Я сам себе изумляюсь.

И вот я знаю, что уже лежу на свободе. Уже дышу свободно. Но воздух горячий. Значит, день? Или это после ночного вихря песчаного такое жаркое утро? Вижу песок и небо. Даже и нельзя сказать, что я вижу песок и небо. Нет, вернее было бы сказать, что я их ощущаю взглядом.

Теперь я вне опасности. И силы снова оставляют меня. Песок мне кажется мягким. Глаза мои закрываются. Давящая усталость сковывает меня забытьем.

Когда я снова открываю глаза, я уже в состоянии все понять, все осознать.

Повсюду грудами изгибается с какой-то спокойной плавностью песок. Небо кажется совсем неподвижным.

Тишина.

Сгибаю руки и пытаюсь приподняться на локтях. Сначала очень больно, голова кружится. Пережидаю. Наконец поднимаюсь.

Вокруг нет ничего, кроме неба недвижного и этого плавного песка.

Встаю. Пошатываюсь. Поворачиваюсь. В песке — осыпающийся лаз. Песок. Один лишь песок. Но как у меня хватило сил выбраться?

Вдруг новый приступ ужаса. Неужели песком засыпано все? Может быть, даже все на свете, И что делать мне, единственному уцелевшему, среди песка? Среди песка под небом.

Здесь, под этой толщей песка погребены циновки с едой и палатка. И черные рабы моего брата мертвы под этими грудами песчаными.

Наконец-то я вспомнил, подумав о рабах, о людях, наконец-то я вспомнил о братьях и сестрах. Где они? Бежали? Спаслись? Где отец и мать?

И вдруг на моих глазах медленный тихий и низко струящийся ветер принимается отвеивать песок. Медленно, тихо, даже словно бы бережно. Легкое-легкое шуршание осыпающегося песка.

Я смотрю, как зачарованный.

Тихо длятся это странное шуршание, это осыпание, эта тихая работа ветра.

Мне начинает казаться, что все это производит кто-то, наделенный всеми чувствами и мыслями, подобными человеческим. Но он — не человек. Его чувства и мысли бестелесны в пространстве. Сейчас он тихо отвеивает песок.

Но кто он?

Неужели Бог? Ягве?

Нет, нет, этого не может быть. Я почему-то знаю, что Бог не стал бы ничего такого делать. Почему не стал бы? Да, почему?

Пытаюсь сам себе ответить. Песок осыпается с таким тихим шуршанием.

Бог. Бог не стал бы делать такую простую работу. Что еще? Этот кто-то, отвеивающий песок, он странный какой-то. Он знает, что сделал страшное; кажется, он хочет увидеть мое отчаяние, услышать мои вопли тоски и печали по умершим. Но он не зол. Это странно, но он не зол. В нем много какого-то живого и тихого любопытства, и он странный.

Бог не возьмется за такую простую работу, как отвеивание песка. Но Бог прост. Бог милует или карает. А этот, отвеивающий песок, он непонятный. Зачем он? Чего хочет? Мне кажется, с ним можно говорить и даже спорить можно с ним.

Я не чувствую страха. Мне вдруг передается это тихое любопытство. Вот сейчас не будет этих груд песка. Что я увижу? Цела ли посуда? Как будут выглядеть тела погибших рабов?

Вдруг я осознаю, что мысли мои — это дурно. Как я могу спокойно любопытствовать, глядя на погибших людей? Нет, это не мое любопытство. Я не таков. Это любопытство того, кто отвеивает песок, передалось мне.

Вот они, тела мертвых рабов. Скорченные предсмертным ужасом, скрюченные тела. Широко раскрытые красногубые рты, эти рты словно бы навеки застыли в гримасе последнего мучительного и бесполезного вдоха. Я вдруг с ужасом чувствую, что начинаю находить в этом страшном зрелище что-то смешное. Умершие смешны. Смешны гримасы их лиц, смешны застывшие корчи их тел.