Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

— Варда! Ибн Лабун! Как это вы вернулись?

— Так же, как убыли и прибыли во время самума. Вы с Камилем и не подумали даже, что зачать, выносить и тем более родить такого чудного ребенка под слоем песка никак невозможно, — ответила Варда чуть кокетливо.

— Ага. Я ведь родом с Острова Чая, и мамочка все время щипала чайные цветы, — добавил Ибн Лабун ломающимся голоском озорника-мальчишки.

— Фу. Вы еще и говорить наловчились, что ли?

— Надо заметить, мы, животные, всегда умели связно излагать свои мысли на человеческий манер, — брюзгливо промолвил Хазар. — Большинству людей не мешало бы как следует прочистить уши, как однажды пророку… да, Валааму. Правда, Камилл?

— Значит, верно говорила Борак, — ахнул его тезка. — Кольцо пророка Сулаймана и его власть над зверями и джиннами существуют.

— Ты был ко мне очень ласков и добр, — Дюльдюль скромно потупила ресницы и зарделась.

— Так же, как и мой хозяин ко мне, безродному, — прибавил Россинант.

— И поэтому наша прекрасная и вечная подруга подарила тебе такое же небесное кольцо, какое было у самого страстного любителя лошадей в мире. Конечно, и у ребе Баруха оно есть. Они, эти кольца, сами невидимы, а дар их то исчезает — хотя не совсем, — то проявляется во всей силе.

— Всё живое на свете имеет язык, — сказал Биккху, протягивая верблюжонку финик. — Мудр тот, кто вполне достигнет его понимания. Понимание приходит и развивается на верном пути. А Путь — достояние лишь тех, кто странствует и скитается, не обременив себя привязанностью, ничего не имея, кроме посоха, чаши из половины кокоса да одежды — прикрыть наготу.

— Говоря фигурально, я имел и имею поболее того, — Барух потрепал по спине лошака и поправил пояс со шпагой. Арфа смирно висела у него на плече, как и раньше. — Главное имущество — не вещи, а то, что у человека внутри: это никогда от него не отчуждается. Благородное искусство фехтования. Дар слагать песни. Ну, я иногда и попросту деньгами был богат, только никогда не делал из них проблемы. Но больше всего любил странствия. Вот мы с тобой, старина, и общаемся потихоньку от других давным-давно. Ох, сколько подков и набоек мы, вселенские бродяги, сносили вдвоем — не счесть!

— Не одни вы, — веско и строго возразил Субхути. — Скитаться можно не только вне, но и внутри себя. Человек по своей природе широк, и вмести он в себя хоть целое мироздание — останется бесконечность. Умей себя расширить. А тогда станет всё равно: искать снаружи или внутри, находить или терять, понимать или быть понятым…

— Протирать ботиночки или покупать их, — нахально вмешался осел Хазар. — У вас, о Совершеннейший, немного логика подкачала. Арфист кончил рассуждением об обуви, а не книгой Экклезиаста.

— Где этот ишак понабрался наисовременных веяний? Ко мне в голову, что ли, заглянул? — расхохотался Камилл.

Они шествовали по дерзко зеленеющей земле, и Майсара то и дело бросал в нее зернышки из своей горсти, которая казалась необъятной: чтобы и тут росла пшеница Блаженных Островов.

— Посев — когда нечто из земли тянется к небу. Руки, протянутые сверху и простертые снизу, встретятся в объятии, когда созреет неизбежность их встречи, — говорил меж тем Древесных Дел Мастер.

— Однако если любовь, изливаемая сверху, неизменна, постоянна и не ищет своего, то привязанность тех, что изменили предназначению, слабо и переменчива, вспыхивает и угасает, точно пламя на ветру, и эгоистично требует выгод — земных или потусторонних. От нее мало что зависит, — ответствовал Барух.

— Правда. Но она дерзновенна, ей в помощь приданы воля и разум. Если она не жаждет рая и не боится ада, да и ответа свыше не домогается, именно такая любовь предопределяет, состоится ли встреча возлюбленного с Любящим, — возражал ему Архитектор.

— О чем это вы спорите, братья? — интересовался Камиль.

— О любви, — сказал Барух, и Камилл подтвердил его слова глубоким кивком.

— Я снова не понял сути, потому что не учен ничему.

— Не печалься. Главное — услышал и сохранишь в сердце своем.

Так двигался караван через Рум и Магриб, Сабу и Босру в Хиджаз, землю отцов, и отовсюду стекались люди посмотреть на него: так величавы были люди и красивы животные. И любой, кто желал, мог даром выпить глоток верблюжьего молока.

Странники были уже в виду города Камиля, когда тот понял, что они и в самом деле подходят к нему с обратной стороны. Нет, не совсем так: маршрут был обычным и земли теми же, через какие следовали все купцы, уходя с товаром и возвращаясь с другим, но на удивление богатыми и цветущими, а вот город, в который они готовились вступить через ворота, противоположные главным, — совсем прежним. Скупой и безотрадный ландшафт опоясал его песчаным кольцом, и ни родника, ни лужицы, ни капли утренней росы не увлажняло здешнюю почву.

— Древесный Мастер указал на небольшой холмик: из-под него торчали углы каких-то полузасыпанных плит или низкой стены.

— Что ты можешь сказать об этом, брат?

— То был колодец Хаджар и ее сына, который вспоминали мои спутники. Из этих камней бил источник, и все племена Хиджаза собирались вокруг его воды. Но он иссяк еще до моего рождения, и вода ушла глубоко под землю.

— Попробуй вылить туда голубую воду из твоего меха, и пусть одна струя позовет другую.

— Но это будет безумием, Камилл.

— Так что же, разве не одни славные и достопамятные безумства мы творили на пару с тобой и в союзе с другими Странниками? Развязывай-ка живее горловину!

Вода, что была стиснута в темноте косматой шкуры, вырвалась наружу веселым фонтаном; брызги ее оросили почву, а тугая струя ушла вниз наподобие бурава. Холм раскрылся, как уста. И оттуда навстречу хлынула иная вода, прозрачная не как сапфир, а как диамант: ледяная, суровая и чистая.

— Теперь она не успокоится до тех пор, пока не выроет себе котловину и не отмоет сама себя от песка. И тогда уже не буйный ключ, а тихая струя станет вечно наполнять каменную чашу и поить народы земли.

— Зато в бурдюке не осталось ни капли, Камилл.

— Ну и брось его. Он честно отслужил свой срок; ни воды он не сможет вместить и удержать, ни молока, ни вина. Вода твоего источника, мой Камиль, — для иных сосудов.

Они вступили в город. Окружили их памятные Камилю глинобитные заборы и внутри их — невзрачные с виду дома, и прежняя сухая жара окутывала хитрое переплетение улочек, похожее на вязь письмен, купола большой базарной площади, крепостцы кварталов, обнесенные вторым рядом стен, чуть пониже наружних городских, и в центре открытого места — Дом Небесного Камня с изваяниями богов и богинь на стенах без кровли, и двор Хадиджи, дочери Хувайлида, и дом родичей Камиля ибн Абдаллы…