Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

«Входишь туда сенатором, а выходишь нищим».

— Тогда… э-м… стабула «Привал нереиды»?

— Подают мидии с луком?

— Не знаю, как насчёт мидий… — пожал плечами Ги. — Самое главное, не так дорого, как в «Аквинтаре».

— Значит, решено. Привал нереиды!

— Патрон… эм…

— Что? — Магнус сдвинул брови к переносице. В глазах юноши пропала искра беззаботности и веселья. Они, не моргая, нацелились на какой-то объект над головой Магнуса. Тонкий рот приоткрылся.

Трибун проследил, куда смотрит Ги.

Тень пала на его лицо.

Испещрённое шипами колесо опиралось на балки, врытые в землю. Спицы ловили лучи света. К ободу был прибит человек. Он умирал от жажды. Его губы двигались бесшумно. Его тело сотрясала агония. Шипы впивались в спину сотнями игл, причиняющих невыносимую боль. Магнус остановился, всмотревшись в алые рубцы на щеках. Вид умирающего вызвал бы ужас у самого ярого садиста.

Но колесо было не единственным. Разные виды колёс, подчас что ни есть изуверские, выстроились на левой обочине дороги, подступая вплотную к Восточным Вратам Аргелайна. Кто-то ещё был жив, кому-то вспороли живот и намотали содержимое на стержни, иных по кускам нацепили на гвозди, так что даже ливень, прошедший недавно, не скрывал кровавые натёки.

Ги вырвало. Секундой позже Магнус тоже нагнулся, чуть не сверзившись с Пустельги — завтрак быстрее ветра покинул его желудок. Не так трибун представлял себе приезд в Аргелайн. Всюду играла трагическая мелодия стонов и завываний, вздохов, плевков, болезненных немых молитв, и больше не было ни пересудов, ни разговоров — солдаты затихли.

Придя в себя, Магнус слез с лошади.

— Освободить… — С трудом давался каждый вдох. — Освободить!

Ромул ошарашено посмотрел на него.

— Трибун, это не наши проблемы.

— Вот, я говорил об этом, центурион! Посмотрите! — Магнуса бросило в дрожь. — Пропади оно всё… Под мою ответственность приказываю снять их!

— Безумие, — слетело с его уст.

Мгновением позже солдаты принялись снимать людей с колёс и оказывать им, кому могли, первую помощь. Центурион молча повиновался.

— Нам сегодня везёт на неприятности, — с кислым выражением заметил Ги.

Из тринадцати выжило не больше пяти, снимать их приходилось буквально отрывая, и глухие стоны резали слух. «Я найду того, кто это сделал… я сделаю всё возможное! Я найду… найду…» Пятеро доживших до его появления благодарили за спасение короткими движениями голов и рук, ибо на «благодарю вас» недоставало вырванного палачами языка. С осуждёнными трибун разделил запасы еды и воды, не желая выслушивать на редкость смирное брюзжание Ромула.

В это время решётка поднялась, чёрными толстыми зубьями застыв у основания арки. С высоты свергся возглас труб. В проходе Восточных Ворот, как панцирь броненосца в норе, мелькнули щиты.

_____________________________________

[1] Таблинием называется кабинет.

[2] Квинт — золотая монета.

[3] Амхориты (или амхорийцы) — голубокожая раса жителей коралловых городов Юга, по легендам потомки Народов-вышедших-из-Моря.

[4] Эфиллика (в прошлом — эфилли) — современный язык эфиланян. Их предки, по преданию, прибыли из Иномирья, принеся с собой два языка. Позднее эти языки объединились, однако, из-за рецепции местными народами утратили буквенную письменность, заменив её рунической. По всему Вэллендору считается lingua franca.

[5] 1 стадия = 190–200 м.

МЕЛАНТА

Последний раз посол Вольмера бывал в Аргелайне три года назад. Мне было двенадцать, и дядюшка, сидя за столом переговоров, по обыкновению держал свою племянницу при себе. Так я могла слышать, о чём они говорили, и — жадно поглощая каждое слово, ловко слетавшее с уст Его Грозного Величества — воображала себя его помощницей.

Хотелось быть такой же, как дядя Тин. Говорить о союзе против враждебных племён, о священной миссии двух народов, верных общему делу. Голос посла был измучен акцентами, но у дяди он глубок и мудр. Я впитывала его музыку без остатка. Когда переговоры кончались — а они проводились до трёх раз в месяц — то копья фейерверков вспыхивали, как флажки, лиловым, румяно-жёлтым и иногда пёстро-бирюзовым, и я не могла уснуть от бури полученных впечатлений. А потом дядюшка Тин уезжал. Он писал письма. Что скучает и рад бы скорее вернуться, но много забот, и у него, Архикратора, ищут совета — его везде ждут.

Никогда не знаешь, вернётся ли он. Заглядывая в голубой горизонт, силишься увидеть белые паруса галер. Или разглядеть на мосту стяги с трёхглавым орлом. И вот, с началом следующей седмицы, дядя Тин возвращается в вихре труб; тогда снова, как будто из глубины, рождается его голос, вознаграждая мучительное ожидание.

Вечерами он пел «Маленький листок», я засыпала под его песни, провожаемая криком чаек. Прошло каких-то три года, подумать только, словно минула вечность, а я уже не могла вынуть из памяти слова этих песен.

— Вам не здоровится? — Луан наклонилась ко мне. Её волосы пропитались амброй и мускусом. Я попыталась вспомнить, как пахли волосы дяди Тина, когда он возвращался в последний раз. «Дымом? Оливковым маслом? А может быть морем». — Вы бледны… Выпейте, полегчает.

Но предложенное Луан вино только туманило печаль, которая находила другой удобный случай, чтобы застать меня врасплох. Накрытый стол, пиршественные ложа, делегация Вольмера, хрустальные блюда, звенит мелодия форминги, поют не спеша рапсоды. Годами казалось, что ничего неизменно, но всё изменилось, опротивело, без дяди Тина в Обеденном зале царила пустота, хоть и пришло много гостей, а за столом возлежали сенаторы, мир потерял краски.

Почему только цезарисса всем должна! Почему бы немного не дать ей отдыха? Я предпочла бы трапезе с ними крохотный ужин в своей комнате, и потому молчала, сидя на курульном кресле во главе стола. Кроме единственной подруги, Луан, никто пока не заговаривал со мной… пока.

— Вы очаровательны, — подбодрила служанка. — А как смотрит посол…

А как он смотрит? Как любой варвар. Шъял гир Велебур, вернее, Толстый Шъял (или Жареный Шъял, какое лучше прозвище ему дать?) в коричневой одежде и с выпирающим пузом похож был на обжаренный ломоть теста. Жареный (нет, всё-таки, Толстый) периодично наведывался во Священный Город, тогда как дядя Тин не появился ни разу. Не справедливо.

— Я хотеть произнести речь! — сказал Толстый Шъял, и Обеденный зал потонул в тишине. — В честь Её Высочества, чья красота может сравниться с красота её города! Ей и всем остальным я быть благодарным за этот ужин!

Брошенные на меня взгляды приковали язык к нёбу. Как не старалась запихнуть смущение глубоко внутрь, туда, где никто не смог бы узнать, о чём думаю, и выглядеть отстранённой — как, казалось, выглядела обычно — сделать это не удавалось. И Луан знала. Луан шептала «всё будет хорошо» и почему-то эта фраза дарила покой, словно спасительное заклинание, отзывающее страх на его законное место — в ничто.

Застолье залилось аплодисментами, вскоре после чего взоры сенаторов, Толстого Шъяла, делегации Вольмера, слуг и рабов начали медленно отрываться, потом уже никто не смотрел на меня, все ждали, что скажет Ллерон Марцеллас, долговязый опьяневший мужчина.

— Кхм-кхм, минутку внимания, уважаемые господа! — «Дядя Тин считал Ллерона дураком, но почему?» — Вольмер и Амфиктиония многое сделали друг для друга с тех пор, как наш Архикратор и благороднейший из правителей Загорья, князь Арбалотдор, заключили договор о дружбе, торговле и военном сотрудничестве. От лица Сената хотелось бы поприветствовать многоуважаемого посла Шъяла гир Велебура и представить ему скромный театральный подарок. Мы надеемся, что он ознаменует готовность Амфиктионии помочь Вольмеру, и нашу надежду на экономическую помощь со стороны богатейшего Арбалотдора!

— Да здравствует союз! — Хором отозвались возлежавшие.

— Слава мудрости Архикратора и князя!

— Долгих лет нашим друзьям!