Византийское наследство (СИ) - Романов Герман Иванович

Да оно и понятно — ведь каждому отслужившему четыре года и принявшему участие в войне с турками, обещаны двадцать десятин чернозема на семью, с лошадью, коровой, инвентарем и лесоматериалом. Причем, государству такие расходы ничего не будут стоить — жалование выплачивается лишь третью, большей частью оно из казны никуда не пойдет. И экономия будет изрядная — число погибших и умерших будет велико, так что подготовленного запаса едва хватит.

Воевать начнем в апреле, не в мае — сроки еще раз сдвинуты! Нельзя терять времени!

Закончить войну обязательно надо к осени следующего года, после чего наглухо перекрыть границу сильными кордонами из армейских полков, чтоб мышь не проскочила!

Устроить везде строгие карантины — чума должна пойти в Европу, а не к нам — бунта в Москве допускать нельзя ни в коем случае. Вот такие дела — чтобы спасти свой народ от страшной болезни, я готов развязать войну и погубить на ней десятки тысяч солдат, не говоря о паре сотен тысяч неприятелей, о смерти которых никто сожалеть не станет. И перебросить чуму из Валахии и Молдавии своим союзникам австрийцам и венграм — от такой напасти они взвоют и не станут мне мешать гнуть свою линию дальше. Везде нужно искать самый выгодный расклад, и, при возможности, самим его устроить, невзирая на жертвы.

Жестоко?!

Еще как, но выбора у меня нет — лучше спасать свой народ, чем горевать о чужих людях. Но их смерть ляжет на мою совесть — как жить дальше с таким грузом на душе?!»

Мысленно возопив, Иван Антонович подошел к шкафчику, достал из него бутылку коньяка — презент в нескольких дубовых бочках недавно поступил от французского «кузена» Луи, погрязшего в пороках и разврате. Налив янтарной жидкости в бокал, Никритин несколько раз вздохнул едва ощутимый яблочный аромат — и медленно осушил емкость. Алкоголь горячей волной прокатился по пищеводу, и через пару минут на душе стало гораздо теплее — ушли леденящие разум мысли.

Достав картонную коробку с яркой этикеткой, Иван Антонович извлек папиросу — иногда он позволял себе закурить, когда было особенно пакостно на душе. Но не трубку, как делали все — а самые обычные папиросы, правда, с душистым английским табаком, судя по всему, из какой-нибудь Вирджинии, что в Новом Свете.

«Даже здесь я пакостник изрядный. «Изобрел» папиросы, да с машинкой для их набивки — и на этом пополняю свою собственную казну. Ведь их изготовление принадлежит полностью Двору, и раскупают пачки как горячие пирожки на советском рынке, несмотря на баснословный ценник. Еще бы — сам государь-император такие курить изволит, да и трафарет на пачке соответствующий — «Царские».

Хотел победить заразу, научить здоровому образу жизни — и не смог, несмотря на всю власть, формально никем и ничем неограниченную. Да уж — известно, куда ведет дорога, вымощенная благими помыслами. Но если нельзя побороть порок, то нужно на нем зарабатывать — все же сорок тысяч чистой прибыли на папиросах сделано».

Иван Антонович снова налил себе коньяку, и теперь пил медленно, смакуя напиток. Докурив папиросу, смял ее в пепельнице, вздохнув удовлетворенно — первая и единственная за день. Хоть в этом сдерживался — но релаксация была хорошая, позволяла забывать хоть на время о непотребстве, которое он творил. Все же натура советского человека постоянно прорывалась — совесть порой прямо грызла, и он долго себя буквально бичевал за допущенные жестокости.

«Турки могут начать войну раньше?!

Вероятно, так и будет — они неизбежно нападут на Черногорию. Удобный повод для объявления войны…

Но не раньше апреля!

Буду тянуть время, сколько можно, хотя если османы все же засадят посла Обрескова в Семибашенный замок, то для моих расчетов так будет даже лучше. А если убьют, то вообще великолепно — мне полностью развяжут руки для резни. Обратка им прилетит серьезная — пусть отведают собственной кровавой стряпни по самое горло!

Но это произойдет чуть позже — нужно чтобы все внимание Порты было направлено на Черногорию и Морею. Восстание там давно готовится, православных греков и сербов наскребли по всей России полтысячи, обучили должным образом, многим выдали офицерские патенты. Так что местные войска есть кому создавать. На эскадрах Эльфинстона и Спиридова тридцать тысяч русских фузей, полмиллиона пуль Нейслера, две сотни полевых пушек — вполне хватит вооружить небольшую армию.

Хотя и здесь ты, батенька, поприжал хорошее вооружение. Отправил дрянные отечественные фузеи, «бэу», скажем так, а прусские трофеи оставил для стрелков, как аглицкие мушкеты «бесты» — те лучшие в мире. Так что с Лондоном надо дружить — лорды и моряков направили, и переход из Балтийского в Средиземное море обеспечивают. А как иначе — в любой момент французы напасть могут на нашу эскадру, защищая свой интерес в торговле с турками. Как правильно говорили янкесы в будущем времени — ничего личного, это бизнес!

Вот только есть у меня для них подлянка, и проведу я ее чужими руками, как водится!»

Иван Антонович усмехнулся, оскал у него был очень неприятный, почти волчий. Моментально спрятанный за приветливой улыбкой — дверь в кабинет открылась, и в него величественно вплыла молодая супруга, неся впереди чуть округлившийся живот.

— Софи, как я рад тебя видеть, моя любовь, — Иван Антонович обнял жену, стал целовать ее щеки и губы, шепча в ушко зардевшийся женщине всякие ласковые слова. Мария Хосефа обвила его за шею, сама пылко обняла, пребывая в счастливом настроении. Испанская инфанта очень любила своего мужа, Никритин часто замечал, каким огнем загорались ее глаза, когда вечером он приходил к ней в опочивальню. А как дрожала ее рука, когда вместе с мужем они начинали дворцовый бал.

«Девочки мои, я ведь вам двоим лгу, не моргнув глазом, говоря, что люблю только одну. Вот такая странность — вы мне дороги обе, а я, как истинный магометанин, по сути, банальный двоеженец. И здесь вру постоянно — готов умертвить балетмейстера, ненавижу танцы, но вынужден каждый бал выходить с супругой с чванным видом. Традиции нельзя рушить, их нужно соблюдать! И кто говорит, что самодержец всероссийский может делать все что захочет? Кто скажет, на дыбу вздерну!»

— Хайме, миленький, ты обещал мне сказку рассказать из будущих времен. Я не вытерпела и пришла…

— Расскажу, радость моя. Я тебя так люблю!

— И я тебя…

Константинополь

Резидент Российской империи

Действительный статский советник

Алексей Обресков

утро 9 декабря 1767 года

— Надеюсь, государь понимает, что приносит меня в жертву! Остается только молиться, чтобы она не оказалась напрасной!

Резидент Российской империи при Оттоманской Порте тяжело поднялся с кресла, взял кипу бумаг со стола, прошелся по кабинету до пылающего камина и бросил туда свою ношу. Пламя стало весело поглощать новую порцию пищи, исписанные листки быстро скукоживались от огня, быстро чернели, превращаясь в пепел.

В резиденции последние часы он собственноручно уничтожал все важные бумаги — они не должны были попасть в руки туркам, что после полудня ворвутся в русское посольство.

С ним осталось всего семь сотрудников из одиннадцати — неделю тому назад он отправил двух чиновников, а позавчера еще пару конфидентов. Так оставалась надежда, что хотя бы один из них доберется до России с вестью, что османы решили начать войну. Еще шестеро греков, из его тайных агентов, для вида принявших ислам, в первый день декабря отправились в Черногорию к графу Орлову со срочным известием, что в конце месяца турецкая армия начнет вторжение в Черногорию. Султан Мустафа повелел доставить в Константинополь царя Стефана в железной клетке.

— Везло мне в жизни на местных самозванцев, со вторым уже сталкиваюсь, но судьбы у них будут разные, — резидент усмехнулся, припоминая случай двадцатилетней давности.

Тогда на Босфоре объявился некий Федор Иванов, объявивший себя не много ни мало, как сыном царя Ивана Алексеевича. Мошенник, не достигший тридцати лет от роду, даже не подозревал, что его личность немедленно будет объявлена самозванцем.