Наперегонки с темнотой (СИ) - Шабанова Рина

Мысли текли вяло, клонило в сон, а временами накатывало ощущение нереальности. Иную минуту мне мерещилось, будто все, что случилось у реки, являлось лишь порождением кошмарных галлюцинаций, но всклокоченный вид Роба, а также Терри, уснувшая в кресле, были живым подтверждением того, что я не сошел с ума.

Терри… Взглянув на ее измученное лицо с разводами высохших слез и на то, как свернувшись в неудобной позе, она спит беспокойным сном, я испытал острый приступ горечи. За минувшие два года слишком многое свалилось на нее. Многое даже для взрослого человека — в восемь лет ей пришлось пережить смерть матери, а вместе с ней и пьяное безразличие отца.

Закрыв глаза, я невольно унесся к тем событиям.

Анна умерла позапрошлой осенью и это стало неожиданностью, сбившей меня с ног. Я не сумел справится с потерей — все, к чему я привык и что любил, ушло вместе с ней. Мир вокруг меня перевернулся и покатился к чертям.

Я пил. Сначала для того, чтобы заглушить боль и не ощущать образовавшейся пустоты, но очень скоро такой способ сбежать от реальности перерос в зависимость. Оглушенный и сломленный ее преждевременной смертью, в первый раз я напился еще в день похорон.

Всего через час после того, как ее закопали в землю, я в пьяном беспамятстве валялся на диване навсегда покинутого ею дома и не желал возвращаться к действительности. Если бы мог, я бы отгородился от нее стеной и, в общем-то, именно так я тогда и поступил. Несколько последующих недель я пил стакан за стаканом, ходил по дому в грязной одежде, практически не ел, много курил и спал. Просыпался, пил и снова проваливался в сон.

Прикладываться к бутылке я начинал с самого утра, а к вечеру доходил до состояния полного ко всему безразличия. Это помогало справиться с насквозь пропитавшим меня ощущением безысходности. Как черная дыра, мощным гравитационным притяжением всасывающая в себя оказавшийся поблизости объект, эта безысходность затягивала меня в бездонную глубину, где не было ни света, ни привычного течения времени.

Мимо меня проходили какие-то события, на пороге появлялись какие-то люди — я ни на что не обращал внимания. Первые два месяца напрочь выпали из моей памяти и сколько бы я потом не пытался восстановить хронологию тех дней, у меня не выходило. Все, что осталось — это воспоминание о непрекращающейся боли и беспросветной тоске.

Позже я неоднократно предпринимал попытки вернуться к нормальному существованию, но все они терпели провал. Стоило взгляду наткнуться на какую-нибудь напоминающую о ней вещь, как боль накатывала с утроенной силой и я вновь хватался за стакан. Так, обнаруживая ее блокнот для записей, в котором она делала пометки, расческу, в которой еще оставались ее волосы, чашку, из которой по утрам она пила кофе или любую другую принадлежавшую ей мелочь, я надолго замирал с ней в руках и не мог поверить, что ее больше нет. Первые месяцы все вокруг выглядело так, будто она ненадолго уехала, но уже завтра возвратится назад и жизнь станет прежней.

В дальнейшем моя сонная апатия начала перемежаться с приступами гнева. Я злился на окружающих, но прежде всего на себя. Себя я винил в ее смерти, а каждого, кто взывал к моему разуму, укорял или тем более жалел — слал к черту. Жалость была невыносимее всего.

По отношению к себе я испытывал ее постоянно, поэтому когда кто-то еще принимался меня оплакивать, буквально взрывался от бешенства. Люди лезли ко мне с советами, помощью, ненужным сочувствием, чего-то требовали, вмешивались в мою жизнь, я же хотел, чтобы меня просто оставили в покое. В какой-то момент дошло до того, что я со всеми прервал общение.

Спустя полгода боль все же немного утихла, я сделал очередную попытку взять себя в руки… и не смог. Пробовал держаться, вернуться к работе, наладить свою исковерканную жизнь, но всякий раз выдерживал максимум пару дней, прежде чем сорваться к бутылке со спасительным зельем. Алкоголь стал моим лекарством, моим другом и собеседником, поддержкой и защитой от свалившегося на меня отчаяния. Когда понял, что не могу прожить без него и дня, прошел год.

За тот год приключилось много разного дерьма, но апогеем стал случай, после которого я кардинально изменил свои взгляды на жизнь. Он произошел прошлой осенью и если бы не то злосчастное стечение обстоятельств, скорее всего, к сегодняшнему дню я стал бы законченным алкоголиком. Мне хорошо запомнилось то сентябрьское утро.

Я находился в привычном, пьяном еще с вечера состоянии, поэтому когда тишину расколол громкий звонок мобильника, не сразу пришел в себя. Звонили настойчиво — резкий трезвон рингтона вызывал раздражение, хлестал по натянутым нервам, противно сверлил в висок, будто некто назойливый решил проделать в моей голове дыру. Желая остановить эту пытку, я нащупал рукой жужжащую трубку и с трудом разлепил глаза.

Высвечивающийся на экране номер не был мне знаком. Я хотел сбросить, но вместо того почему-то прочистил стянутое от сухости горло и наконец ответил. Строгий голос на том конце провода сообщил, что Терри подралась в школе.

В комнате на то время было уже светло. Солнечные лучи пробирались сквозь мутное, давно немытое окно моей спальни, косо рассекали ее на причудливые орнаменты и линии, искрились витающей в воздухе пылью. Я молча лежал с телефоном у уха, обводил затуманенным взглядом потолок, стены, некогда тщательно подобранную Анной мебель и разбросанные по полу вещи, пока не наткнулся им на свои босые ступни.

«Значит, я все-таки добрался до кровати», — шевельнулась в голове вялая мысль.

Голос в трубке между тем становился настойчивей. В категоричной, не принимающей отказа форме он приглашал меня на разговор к директору школы. Догадавшись, что от меня ждут ответа, я промычал что-то нечленораздельное, нажал отбой, а затем, превозмогая головную боль и матерясь на чем стоит свет, кое-как сполз с кровати.

Ехать в школу совсем не хотелось. Череп раскалывался так, что казалось того и гляди взорвется, а на то, чтобы привести себя в порядок, попросту не было сил. Да и выслушивать в который раз от надменной миссис Новак как плохо учится моя дочь, я не желал. Мне и без того хватало ее нравоучений, теперь еще и эта драка.

В те месяцы меня слишком часто приглашали на встречи в директорский кабинет. После смерти Анны у Терри начались проблемы с учебой — низкая успеваемость, конфликты с одноклассниками и учителями, случались даже прогулы. Я ничего не пытался с этим сделать, лишь изредка проводил с ней короткие беседы, пьяно рассуждая о важности образования, но по большому счету мне было плевать. Тогда мне на все было плевать.

До встречи оставалось немногим больше часа и, чтобы унять головную боль, я решил пропустить стаканчик виски. Затем еще один. И еще. Я не заметил, как прикончил всю бутылку.

Чем больше я пил, тем злее становился. На всех вокруг. На школу, на учителей, на Терри, на себя и даже на Анну. Я злился на нее за то, что она ушла, оставив в одиночку расхлебывать все свалившееся на меня дерьмо. Будь я трезв, подобное не пришло бы мне на ум, но в хмельном угаре казалось, что она сделала это намеренно. Казалось, ей теперь все легко и просто, и если есть рай, о котором так любят разглагольствовать святоши, то она должна быть именно там.

Одурманенное воображение тут же услужливо нарисовало ее веселой и очень довольной оттого, что смогла оставить всех в дураках. Она смеялась надо мной. Смеялась, тыкала в меня пальцем и все повторяла: «Я так и знала, что ты не справишься, Джон. Знала. Всегда ты был таким — безответственным и самовлюбленным эгоистом».

Однажды эти слова Анна произнесла во время очередной глупой ссоры и надо же, чтобы именно в том состоянии они всплыли в моей памяти. «А не пошла бы ты! — уперев мрачный взгляд в ее улыбающееся фото, шипел я. — Ты обещала, что больше никогда не уедешь. Выходит, лгала? Лгала! Почему я должен один за все отдуваться?»

В минуты бессилия, жалости к себе или злости я нередко вел с ней пространные беседы. Иногда это были диалоги о наших отношениях и воспоминания о прошлом, иногда слова покаяния и слезные мольбы о прощении, реже нападки друг на друга и взаимные обвинения. Но в тот день меня переполняла злоба. Она копилась внутри, раскаляясь и бурля, точно лава в кратере готового вот-вот извергнуться вулкана и в то же время заглушала привычную и уже осточертевшую жалость к себе.