Михаил Кликин - Малыш и Буйвол

Шалрой лежал, раскинув руки, и с рваного лоскута на месте уха тонким ленивым ручейком стекала на землю кровь.

Он пришел в себя и увидел небо.

Оно было невообразимо высоко. Настолько высоко, что, глядя на него, кружилась голова и что-то звенело в глубине черепа.

Над ослепительно белыми горными вершинами застыл сияющий диск солнца. Было жарко, привычно жарко, ожидаемо жарко, и Шалрой понял…

Туман… Ворчанш… Тени… Звон тетивы, удар… Меченый…

…что ему приснился сон. Плохой сон. Страшный. Кошмар. Всего лишь.

Уже день. Где эти бездельники?

Он дернулся, пытаясь подняться, и застонал от вернувшейся боли и осознания.

Нет! Не сон! Все правда!

Он осторожно коснулся ладонью правой стороны черепа и ощутил под пальцами шершавую корку засохшей крови.

Мирх. Стадо. Рахель. Харим. Что с ними?

Он поднялся на локте и увидел их, хотя голова шла кругом и перед глазами металась целая туча черных гудящих мошек.

Телега. Разбитая бочка. Растоптанная земля. Раздавленные овцы и козы. Бесформенный теленок. Два пса. И три человека. Три тела. Двое лежат вместе, в одинаковых позах — скорчившись, прижав колени к животам, спрятав головы. И один — возле омута, на берегу — словно развалившееся огородное пугало — выпирающие острые углы, рваные тряпки, крестовина раскинутых рук. И короткий меч рядом.

Шалрой долго смотрел на тела, и в голове его было пусто.

Как же так? Вот так? Как же?..

Лицо его задергалось, перекосилось, он захрипел, задергал губами:

— От… те… те… ц-ц… от-тец…

Пополз к телу на берегу ручья. На четвереньках, шатаясь, словно раненый зверь.

— Отец!..

Осторожно тронул холодный труп, еще не веря в смерть родного человека, еще пытаясь нащупать биение жизни, почувствовать дыхание, хоть самое малое движение.

Ничего…

— Отец!.. — Шалрой навалился на грудь мертвому старику, родному любимому человеку, вечному балагуру, весельчаку. Подсунул руки под высохшее тело, приподнял, крепко обнял. Вспомнил мать, вспомнил, как она умирала. Как велела смотреть за отцом, за ее шалопутным мужем… Не усмотрел… И слезы навернулись на глаза. Злые слезы, горячие, тошные. Он затряс головой, не давая им пролиться. Скрипнул зубами:

— Убийцы! — погрозил куда-то кулаком, в расплывшийся радужный мир и вдруг содрогнулся, сжался и зарыдал во весь голос, сам стыдясь этой своей слабости.

Глаза высохли. Ушло бессильное бешенство, растворилось в обжигающих слезах ожесточение.

Он смирился.

Его отец мертв, мертвы его товарищи. Ну и что с того? В конце концов, жизнь — это умирание. И рано или поздно…

Но какая-то часть его разума не хотела смирения, требовала справедливости, возмездия…

Но что он мог сделать?

Без стада деревня обречена. Его племянница Айхия. И сестра Харима. И мать Рахеля. И счастливый сосед Фарук, у которого, не прошло еще и месяца, как родился первенец. И старый Халтет, ровесник отца, его друг. Все они… Кто-то из молодых, возможно, теперь покинет родные места, уйдет через перевал за горы, в большой мир. Кто-то решится… Решится ли? Ведь у них есть старые родители, которые никуда не захотят идти. А захотят, так не смогут. Разве дети бросят их?

Меченый…

Теперь они все меченые.

Засуха погубит деревню, голод рано или поздно убьет людей. Впрочем, бандиты могут опередить голод…

Шалрой принял решение. Ему доверили стадо. И он обязан его вернуть.

“…у тебя только один день…”

Времени так мало.

Он осмотрелся в последний раз.

Высоко в небе кружили стервятники. Они уже давно заприметили поживу, но присутствие живого человека сдерживало их, не давало немедленно приступить к пиршеству. И птицы терпеливо ждали, зная, что свое они все равно получат.

Шалрой осторожно перетащил тела мертвых товарищей к разбитой телеге, прикрыл досками, завалил каким-то тряпьем. Он не мог похоронить их согласно обычаю, но по крайней мере он спрятал друзей от падалыциков. А через день, максимум через два, встревожившись долгим отсутствием Мирха, сюда приедет кто-то из деревни и позаботится о телах должным образом.

Шалрой присел на корточки перед курганом из обломков телеги, поклонился своим землякам, прошептал короткие слова охранного наговора, помолчал, затем рывком поднялся на ноги и заспешил прочь, направляясь к высящимся скалистым вершинам, к горному перевалу, за которым начинался большой мир, мир незнакомых людей и чужих обычаев. Когда-то Шалрой уже был там, и вот теперь пришло время снова туда вернуться…

Шалрой спешил за справедливостью. Жизненный опыт подсказывал пастуху, что отыскать справедливость нельзя.

Но пастух знал, что справедливость можно купить.

Улица была тесная и походила на темное ущелье. Высокие каменные дома загораживали небо, серые слепые стены заслоняли солнце. Здесь всегда было сумрачно и прохладно. И только местами отдельные лучики света пробивались на дно уличного каньона и расплескивались по булыжнику мостовой желтыми теплыми пятнами, каплями яркой краски на унылой серости города.

В одном из таких рыжих пятачков устроился человек. Он сидел прямо на булыжнике, прислонившись спиной к холодной каменной стене и подняв лицо к кусочку солнца, что заглядывало в щель между двумя домами. Глаза его были закрыты, губы кривились в довольной пьяной улыбке. От него несло кислыми парами алкоголя — стена, на которую человек опирался лопатками, была частью питейного заведения Барта-Самогонщика. У Барта была самая дешевая выпивка в городе. И самая, впрочем, поганая.

Человек наслаждался солнечным светом, и ему не было никакого дела до идущих мимо людей, которым приходилось перешагивать через его вытянутые ноги, обутые в высокие кожаные сапоги. Если кто-то запинался о них, то человек чуть приоткрывал глаза, и по его взгляду можно было заметить, что он не настолько пьян, как кажется.

Его звали Буйволом. И прозвище это, уже давно ставшее именем, подходило к нему как нельзя лучше. Он был массивен, мускулист, имел привычку глядеть исподлобья, набычившись, обычно ходил не торопясь, чуть раскачиваясь, внушая уважение одним своим видом. Да и голос его был густ и громок, словно рев быка.

Вот уже четыре долгих тоскливых дня Буйвол торчал в безымянном городишке, ожидая, пока подвернется какая-нибудь подходящая работенка. Он страдал в городской тесноте и многолюдности, среди грязных улиц, залитых помоями. Он тосковал по солнцу, по раздольному небу, по свежему ветру. И глушил свою тоску дешевым самогоном и прокисшим пивом…

Кто-то вновь запнулся о его ногу и выругался. Буйвол даже не стал открывать глаза, чтобы посмотреть на очередного бездельника, сшивающегося на улице. Но на этот раз пешеход не прошел мимо. Он остановился и повторно выругался, брезгливо разглядывая развалившегося пьяницу. Стало прохладно и темно — тень прохожего легла на солнечное пятно. Почувствовав неудобство, Буйвол все же открыл один глаз. Перед ним, загораживая солнце, стоял высокий воин в дорогой кольчуге и с длинным мечом, убранным в инкрустированные отборными изумрудами ножны. Он стоял, вызывающе расставив ноги, и лицо его выражало беспредельную брезгливость. Буйвол, зевнув, лениво открыл второй глаз и пробормотал: