Робин Хобб - Триумф

И очень много времени спустя — а может, и немного, просто малый срок показался таким долгим, — его перестали мучить. Сколько часов или дней назад его скатили к городским воротам в этой шипастой клетке? Впрочем, важно ли это?

Он прислушался к шуму лежащего под ним города. Прежде то был шум толпы. Восклицания, брезгливые либо насмешливые возгласы, хохот и дурацкие воинственные вопли людей, которые никогда не сражались и даже никогда никого не пытали, и тем не менее отчего-то думали, будто его смерть — это их победа. «Отчего вы так думаете? — хотелось спросить ему. — Оттого, что вас произвели на свет на клочке земли неподалеку от того места, где родился мой палач? Или то, что вы видите, как я болтаюсь в клетке над воротами вашего города, делает вас победителями? Это не ваша победа. Я сказал сенату, чтобы они отвергли договор. Рим не падет перед вами на колени. Я позаботился об этом. Если я не смог принести своей стране победу, которую она заслуживает, я, по крайней мере, избавил ее от того, чтобы смириться с поражением».

Разумеется, ничего такого он зевакам не сказал. Его рот, язык и зубы более не годились для того, чтобы говорить. В какой-то момент он пожалел, что палачи не делают вид, будто хотят вырвать у него какие-то сведения. Если бы им нужны были сведения — или они хотя бы делали вид, что сведения им нужны, — они оставили бы ему рот, которым можно говорить. Но им не было нужды притворяться, что они чего-то хотят. Они хотели только причинить ему как можно больше страданий до того, как убить. Так что они обошлись с ним как можно хуже — хотя, возможно, с их точки зрения это было «как можно лучше». Регулу доводилось прибегать к услугам палачей, и он знал, что их не интересуют ни сведения, ни признания. Они не стремятся исправить дурных людей или заставить их пожалеть о собственных злодеяниях. Палачам нравится причинять людям боль. И все. Он видел, как это их возбуждает, как разгораются у них глаза и увлажняются губы. Как любовно они обращаются с орудиями пытки и как продуманно пускают их в ход. Он думал, что пытка — это плотские утехи для бесполых. Все палачи, которых он когда-либо видел, работали только ради собственного удовольствия от причинения боли. Это были не воины, не солдаты; быть может, они вообще не были мужами. Они были палачи. Люди, алчущие боли. И они упивались его воплями, точно стервятники, поджидающие, чтобы растерзать его плоть. Палачи были орудиями, слугами тех, кто повелевал ими. А те, кто повелевал палачами, всего лишь держали данное ему слово.

Мысли метались, точно блохи, убегающие с туши убитого животного. Этот образ на миг позабавил его — и тотчас же улетучился из мыслей. Он раскинул свои мысли шире, пытаясь нащупать образ или идею, за которую можно было бы ухватиться, хоть что-то, что отвлечет его от медленной пытки умирания. Можно было подумать о жене, Юлии. Она будет оплакивать его и тосковать по нему. Многие ли солдаты могут сказать то же самое о женщинах, которых они оставили дома, зная, что это правда? И еще сыновья, Марк и Гай. Они узнают о смерти отца, и это укрепит их решимость защищать Рим. Они еще отчетливее осознают, что за злобные псы эти карфагеняне. Они не будут стыдиться того, что он потерпел поражение и попал в плен. Они будут гордиться тем, что он не воспользовался шансом спасти свою жизнь, предав родину. Нет. Он бросил вызов Карфагену. Если он не сможет оставить своим мальчикам воспоминаний о триумфе, он оставит им хотя бы почетную смерть преданного гражданина Рима.

Они узнают, как он умер. В этом он не сомневался. Сенат провозгласит об этом во всеуслышание. Мысль о Марке Атиллии Регуле, некогда гордом консуле римских легионов, истерзанном и оставленном умирать, точно говяжья туша, подвешенная истекать кровью на лотке мясника, воспламенит их сердца. Сенат позаботится о том, чтобы все знали, как он умер.

Это будет последняя польза, которую он им принесет. Регул знал об этом, и его это не огорчало. Но боги, боги, сколько же еще ему ждать смерти?

Флавий понял, что слишком долго стоит и пялится наверх. Поток людей, спешащих в город, расходился надвое, огибая его. Раньше тут наверняка стояла целая толпа, дожидающаяся последних мгновений Марка. Но упрямый солдат победил зевак. Он не желал умирать им на потеху.

Флавий перешел через улицу, к торговцу, который караулил свежие лепешки. Пахли они чудесно. У Флавия было несколько монет в кошельке, который он срезал на прошлой неделе. Некогда он постыдился бы прибегать к низкому воровству, но теперь он научился оправдываться перед самим собой. Хотя он больше не носил доспехов римского солдата, он все же оставался солдатом, а каждый карфагенянин был ему врагом. Украсть у врагов, даже убить кого-то из них, если подвернется случай, — то же самое, что выследить и убить дикого зверя. Кошелек, который он срезал, был хороший, кожаный, с плетеными ремешками, и внутри оказалось полдюжины монет, ножичек, мужское кольцо и плитка воска. Он достал из кошелька самую мелкую монетку и показал ее торговцу, угрюмо глядя на того исподлобья. Торговец презрительно покачал головой. Флавий зыркнул на него еще мрачнее, достал из набедренной повязки вторую такую же монетку и показал ему. Торговец буркнул «Разоришь ты меня!», однако взял одну из лепешек поменьше и протянул Флавию. Флавий отдал лоточнику два металлических кружочка и взял хлеб, не сказав спасибо. Сегодня он особенно не хотел рисковать тем, что акцент выдаст его.

Он разломал лепешку на мелкие кусочки и сжевал ее всухомятку, время от времени украдкой поглядывая на Марка. Он чувствовал себя предателем из-за того, что ест, когда его друг умирает, но он был голоден, а это занятие давало ему предлог подольше постоять на месте. Марк держался стойко. Он сжимал прутья клетки и смотрел сверху вниз на прохожих. Некоторые поднимали взгляд, проходя мимо, другие почти не замечали умирающего человека в клетке. Быть может, оттого, что он не был похож на умирающего. Но Флавий, глядя на него снизу, понимал, что все кончено. Его друга детства было уже не спасти. Даже если под воротами прямо сейчас каким-то чудом появится римский легион, Марк все равно умрет. Его руки и ступни приобрели синюшный оттенок, говорящий о том, что кровь перестает струиться по жилам. В результате усилий палачей все его тело — лицо, грудь, бедра — было расчерчено потеками бурой запекшейся крови. Но Марк стоял и ждал, и Флавий стоял, следил и ждал, сам не зная чего.

Ему казалось, что так надо. В конце концов, Марк ведь когда-то сидел у его смертного одра...

Это было много лет назад. Шесть лет? Семь? И не так уж далеко от этого пыльного, враждебного города. Они пытались перейти реку Баград в том месте, где она течет через густые заросли кустарника и пышные тростники, вздымающиеся выше человеческого роста. Долина Баграда — богатая, плодородная земля, в которую с обеих сторон сбегают воды с нагорья. На склонах нагорья растут дубовые и сосновые леса. Берега широкой реки густо заросли растительностью, в которой кишели кусачие насекомые. Марк уже тогда был легатом, но еще не стал консулом. Этот титул ему еще предстояло заслужить, пройдя по Карфагену смертоносным серпом. То лето было для него летом завоеваний. В тот день Марк заставил пехоту, всадников и лучников двигаться быстрым маршем — он искал удобную переправу через Баград. Он выбрал отличное место для лагеря, на холме над рекой. Солдаты принялись строить стандартное укрепление: ров и вал, насыпанный из вынутой земли. Марк отправил вперед разведчиков разведать брод. Они вернулись неожиданно быстро и сообщили, что обнаружили у воды нечто необычное.