В. Бирюк - Догонялки

Народ уже хорошо принял, раскраснелся. Уже и песен попели, когда поп вспомнил, что оставил в «кошёлке» кувшинчик с настоящим виноградным вином. «Сейчас сбегаем. Пойдём, боярич — может ещё чего интересного приглядишь». Надо глянуть — мне ж любопытно. Позвали поповича, чтобы тот отволок ещё один узел в лодку. За мной, как обычно, пошёл Сухан. Оставшаяся компания сразу после нашего ухода зашумела ещё сильнее — «начальство свалило».

На дворе стояла глухая августовская ночь. Мы стали спускаться от усадьбы к реке, на берегу которой, полностью вытащенная на берег, лежала гружёная «поповская кошёлка».

Темно, ничего не видно. Чуть белеет тропинка под ногами, чуть отблёскивает впереди река. Сзади слышен хохот подвыпившей компании в усадьбе, впереди — тьма и тишина. На середине спуска мальчишка, тащивший узел с какими-то тряпками, вдруг ойкнул, упал на землю и стал кататься.

— Что такое? Что случилось?

— Ой-ой! Ноженька моя!

Беглый осмотр, хотя какой осмотр в темноте? — ощуп — дал только один результат — детский вой на тему:

— Ой, больно мне, больно!

Крови, вроде бы, нет, явного перелома — нет, надо тащить к свету, там народ поопытнее меня — может, чем и помогут. Сухан подхватил мальчишку на руки и отправился назад в усадьбу, а мы с попом подобрали узел и продолжили спуск к лодке.

— Ты, отроче, кинь-ка узелок вон туда, к носу ближе. И пропихни его поглубже. Завтра поутру овечек моих приведём да и пойдём, помолясь, до дому. Ты ж мне пару гребцов-то дашь? Через перекаты пролазить с гружёной-то лодией — тяжко.

— А что ж ты, Геннадий, барахло своё нам не продал? Шёл бы налегке. Я ж велел Николаю купить у тебя, всё, что нам гожее.

— Слуга твой доброй цены не даёт. А у тя, я гляжу, серебра немало. Повезло дитяте — велесову захоронку сыскать. Вот же ж — даёт господь богачество кому не попадя.

— Так побил бы ты волхвов — их серебро тебе бы досталось. И как ты столько лет в своём приходе такое безобразие терпел? То — волхвы, то — ведьма эта…

Я стоял, наклонясь над лодкой, сосредоточенно пытаясь пропихнуть узел под сидение, чтобы гребцам завтра было куда ноги поставить. И тут на меня… рухнуло. Да, это наиболее точное слово. Что-то очень твёрдое очень сильно ударило меня поперёк спины.

Меня швырнуло лицом внутрь лодки на какие-то мешки, выбило воздух из лёгких. Я ахнул от боли, от неожиданности, но, прежде, чем я успел не то что понять происходящее — хотя бы замычать от боли, меня рвануло за правую руку, чуть не выдёргивая её из плеча, подняло и развернуло лицом к отцу Геннадию. Я успел поймать в глухой ночной темени белое пятно его лица в обрамлении чёрных волос и бороды, и новый страшный удар чем-то очень твёрдым в солнечное сплетение снова выбил из меня и кусочек проглоченного воздуха, и всякие ощущения. Типа глубокого недоумения. Мыслей и вовсе не было. Осталось только боль. Какая-то сила, державшая мою правую руку настолько крепко, что инстинктивное стремление прижать руки к животу оказалось возможным реализовать только наполовину, рванула меня в сторону. Я сделал, ничего не видя из-за слёз от боли, пару шагов, почувствовал, как с меня сваливаются штаны, запутался в них и упал. Ничком, лицом в землю.

Короткая пауза в два удара сердца, и мою истерзанную, разрываемую болью в плече и в крепко сжатой и выворачиваемой кисти, правую руку завернули за спину и резко прижали к затылку. Я взвыл от боли и, весь изгибаясь, «встал на лоб свой».

В следующее мгновение чудовищная, неподъёмная тяжесть навалилась мне на спину. Меня буквально впечатало лицом в землю, вмяло в неё, втоптало и распластало. Каждый камешек, каждая, прежде незаметная, неровность этого места впились мне в тело, отпечатываясь на нём. Обеспечивая мне полный спектр разнообразных ощущений: колющей, режущей, давящий, ломающей, сдирающей… боли. А тяжесть на спине не позволяла ни уменьшить эту боль, ни пошевелиться, ни, даже, вздохнуть.

Ещё чуть-чуть и у меня просто сломаются кости. Треснут и проткнут обломками лёгкие — рёбра, хрупнет и никогда больше не будет работать — позвоночник… Всех моих судорожных усилий появившихся за последний месяц занятий как-бы гимнастикой мышц, хватало только на то, чтобы чуть сдерживать эту невыносимую тяжесть. Стоит только чуть расслабиться, чуть отпустить, просто попытаться выдохнуть, и я мгновенно превращусь в блин. В тонкий кровавый блин из молодого мяса и переломанных косточек. Это был ужас. Панический ужас. От непонимания, от неожиданности, от неподвижности, от неподъёмности. И — от боли. Нынешней и ещё большей, неизбежной — грядущей. Долгой, страшной, мучительной… Смертельной. Я замычал, не разжимая губ — подбородок мой был крепко вжат в землю, не имея возможности вдохнуть воздуха — слишком велик груз на моей спине…

И услышал над собой негромкое, злобно-торжествующее шипение попа:

— Что, блядёныш, не любо? А ты знай своё место. Тогда и научение не надобно будет. Пастырское.

И что-то твёрдое больно стукнуло меня по затылку. От боли я снова мявкнул сквозь зубы и вспомнил. Пастырский посох. Неотъемлемая деталь поповского обихода.

Во многих культах священникам запрещено брать в руки железное оружие. И они обзаводятся дубинками. Как это мило выглядит в боевичках по мотивам восточных единоборств! Мой собственный посошок — дзё — родом оттуда, от странствующих, как бы безоружных монахов. У наших священнослужителей посохи потяжелее. И пусть они не столь искусны в боевых искусствах, но битье людей дубинкой по головам — давно освоенное регулярное занятие этих… иереев.

Вот этим инструментом Гена и наставляет меня на путь истинный. Сперва — со всего маху поперёк спины, потом круглым навершием — в поддых. При этом ударе он ухватил завязку моей опояски — я, идиот! — бантиком завязал! — и сдёрнул её вместе с ножом. Ничем не поддерживаемые штаны свалились, я споткнулся и упал. Теперь этот… ёрш его двадцать! — «иерей поселково-выселковый» — уселся на меня верхом и… и просто разламывает меня! А мой собственный посошок у лодки лежит — не дотянуться.

Эти мысли в панике промелькнули в судорожно соображавшем мозгу, а пресвитер, тем временем, продолжал проповедовать, сидя на моей спине и раздавливая моё тело всеми десятью пудами своего «накопителя божьей благодати». На каждой фразе он вздёргивал выше мою заломленную руку, так что я ритмически мычал ему в такт от раздирающей плечо боли и покрывался холодным потом.

— Ты, гадёныш, дерьма кусок, перед людьми меня стыдить вздумал?! Перед смердами срамить? Ты мне указывать будешь — кому подол задирать, кого за сиськи дёргать?! Закон знаешь?!! Грамотный?!! Герой-праведник?!! Волхвов побил, ведьму извёл? А отец Геннадий двенадцать лет на приходе просидел, а гадость эту богомерзкую извести не смог? Дурень ты! На мне благодать божья, я любого-всякого в кулак сожму да сок выжму. Я те не дура-цапля, безухая, безгубая.