Ксения Татьмянина - Связующие нити (СИ)

В середине дня, как сейчас, когда солнца на улице было много, свет рассеивался только по полу и охватывал всё, что на нём стояло, а верхушку всегда обходил вниманием, и потому множественные тёмные балки под побелённым потолком всегда скрывались в тени. Старое здание, продиктовало особенности интерьера не только с освещением, — одна из стен кухни выставляла вперёд несущие деревянные брусья и с помощью них эта стена была превращена в сплошные полки для мелкой посуды и кухонных принадлежностей. Целая коллекция тарелок, чашек, чайников, турок, ковшиков, сахарниц, банок для круп и пряностей была выставлена на обозрение, и никогда не приходилось хлопать дверцами навесных шкафов, чтобы достать нечто необходимое. Балки шли и вдоль потолка, пользы не несли никакой, кроме приятного глазу разнообразия и еженедельной необходимости вытирать с них пыль.

Бутерброды запахли сыром и горячим хлебом. Я выключила духовку, переставила чашки на стол и взглянула на часы. Есть хотелось несильно, хоть обед последний раз был в три ночи, я успела перехватить половник супа у родителей, да и леди Гелена не отпустила без конфет. И как раз к моему взгляду на циферблат, послышалась прокрутка ключа.

— Ещё немного и чай бы остыл!

— Привет, Грэтт, — донеслось из прихожей, и хлопнула дверь. — У меня плохие новости.

— Что?

— Сейчас расскажу.

Я не выбежала в нетерпении в прихожую, за плохими новостями не бегают, а дождалась, пока Трис заявится сам.

— Ну?

Переодевшись в домашние рубашку и штаны, как всегда босой, он привычно стал мыть руки на кухне.

— До меня через мою фирму дошёл слух, что Здание хотят снести до конца года.

— Серьёзно?

— В городе начинают говорить об этом. Грозит обрушением, и прочая чушь.

— А как же мы? Что будет с нашим агентством?

Пожав плечами, Тристан смолчал.

— На ужин только бутерброды сегодня…

— Угу.

— А как на работе? Был кто‑нибудь?

— Нет.

— Это тоже хорошо.

— Кто бы спорил, только наши от безделья уже с ума сходят.

Я улыбнулась:

— Привет им передай.

Чай практически залпом, а хлеб с сыром таял с тарелки равномерно разговору. Новости действительно плохие. Куда податься, если агентству больше не найти приюта в Здании? Неужели закрываться? Тристан туда пятнадцать лет жизни, год к году уложил, а я три с половиной.

— Что сегодня делать будешь?

Я посмотрела на него и, вспомнив портрет, ответила:

— Поработаю над заказами, наверное.

Не смотря на тёмный цвет волос, какой‑то русый, каштановый и седой одновременно, брови Триса были слишком светлыми, чтобы можно было проследить хотя бы их линию. Этот недостаток с лихвой восполняла любая тень, рискнувшая, так или иначе, касаться его лица. Она сразу выделяла скулы и надбровные дуги, отчетливо заливаясь во впадины очертаний. Так и смотрел на тебя этот напряженный прищур из‑под резких, почти чёрных теней, всегда прицельно внимательно. Я его и нарисовала поэтому, — слишком часто он в последнее время стал садиться боком к окну, — напросился на отображение. Несколько дней работала, втирая пастель в бумагу, и до сих пор не проходило ощущение, что все черты Тристана, как у слепого художника, остались у меня на кончиках пальцев.

— А сегодня что делала?

— Ничего. Книжку дочитала, которую уже месяц закончить не могла.

— Поспи сегодня подольше, я тебе завтрак в холодильнике оставлю.

— Не, я лучше с тобой посижу. А в фирме‑то как дела?

— Там всё надежно. Заказ от города большой, долгосрочный. Простоем и безденежьем не грозит. А зачем ты спрашиваешь? У тебя часы отнимают?

— Обещают зарплату задержать.

— Ладно, поздно, — он взглянул на часы, — ночь уже.

Тарелку с чашками помыл Трис, а я ушла в свою комнату и разложила кресло. Зашторила полукруглое окно, нащупала будильник на столе и завела на десять.

Спать. Наконец‑то спать.

Наш мир и внешний мир гармонировали во всем, кроме времени суток. Пока я не стала работать в «Сожжённом мосте», я, как все нормальные люди, подчинялась циклу прохождения по небу солнца, лишь изредка нарушая вечный порядок сна и бодрствования. Теперь же всё сдвинулось на несколько часов, и солнца я видела меньше, а луны больше.

Утро начиналось в десять вечера. Душ, завтрак и в одиннадцать мы с Тристаном, если оба наши дня были рабочие, шли в агентство. В двенадцать оно открывалось, в три ночи был обеденный перерыв, а в шесть утра все разбредались из Здания, — каждый на свою официальную работу. Для удобства весь коллектив был занят либо на половину ставки, либо на сокращённый день, потому что к часу уже нужно было освободиться, топать домой, ужинать и ложиться спать. День кончался. Утро было сумеречным в летнее время и тёмным в зимнее, а ночи в любой сезон назывались полярными. Когда в агентстве выпадал выходной, режим не менялся, просто тратили тихое и спокойное время на что‑то своё, пока остальные спали.

Я отдыхала так уже второй день. График нового месяца подарил мне сдвоенные отгулы, и я нашла время и книгу дочитать, и сегодня заказы порисовать, — брала иногда халтурку из студии интерьера.

Спать… спать… я взбила подушку и, переменив положение, снова пыталась заснуть. День провела обычно, а сон не шёл, постоянно отгоняемый мыслью о чём‑то незавершенном сегодня. Или это меня так встряхнули воспоминания о прошлом, о времени, когда глаза смыкались с заходом солнца?

Туда лучше идти пешком, чем ехать. Транспорт так поздно ходит редко, и заблудиться можно легко, если добираться с остановки.

Вишневый переулок начинался от последнего оживленного перекрестка на восточной окраине города, и заканчивался тупиком. Здесь‑то, в самом конце, прямо поперёк улицы, как бы преграждая дорогу, или просто обозначая её завершение, и стояло Здание. Всего в пять этажей, с нижними заколоченными окнами, с разбитыми стёклами и разбитым крыльцом. Всё под снос. В нём никто не жил, потому что оно было признанно аварийным, давно заброшено, но освобождать участок уже два десятка лет никто не торопился, — городское захолустье, кому оно нужно?

Жильцы Вишневого переулка не обращали на дом внимания, Здание даже слухами не обрастало, а зря. Почва для жутких историй была, стоило только взглянуть на фасад. В такую разбитую дверь, в такой могильный холод и заброшенность входить было жутко. Но ещё страшнее подниматься по лестнице внутри. Квадратный пролёт в пыли и мусоре, эхо, как огромный мяч, отталкивается от одной облезлой стены и от другой. Двери заброшенных квартир со старинными звонками — колокольчиками заперты наглухо, и веют заблудшими душами. Света нет. Одни только отблески лунного света или недалёкого фонаря урывками отнимают у темноты страшные картины подъездных рисунков, надписей, забытых вещей. То игрушка, то телефонная трубка попадается на ступеньках, — и ведь точно знаешь, что ещё вчера, когда ты шла сюда же на работу, этих предметов не было. Они появлялись в разных местах, неизвестно откуда, и с таким выражением, будто существовали здесь всегда, мало того, — даже раньше, чем ты появилась на свет. Никто из нас ничего не трогал и не тревожил. Никто не пытался убираться на лестнице или наводить какой‑то свой порядок. Мы у Здания гости. Оно живёт само по себе, а агентство научилось лишь немного пользоваться этим и жить в нём и с ним рядом.