Ахэрээну (СИ) - Дильдина Светлана

Приземистые лошадки рухэй были удивительно верткими, они умели бегать даже по обледенелым камням, что им относительно ровная почва лощины? Однако они не любили солнце, и по жаре выдыхались быстро. Эта слабость помогла создать сумятицу в отряде противника, многие кони вскоре — до схождения отрядов — погибли от стрел, а пешим солдатам рухэй было трудней отступить. Но выход из ложбины все еще был свободен, где-то там медлил проклятый Ахара.

Зато Мэнго не медлил. Недаром говорили, что в нем течет и звериная кровь; может, она и подсказала кинуться своим на выручку, хоть это и выглядело безрассудством, и сам Тагари перестал быть охотником, когда с пронзительными криками ворвались в тыл его отряду темные всадники, а в неба посыпались стрелы.

Помощи все не было, и в какой-то момент понял, что и не будет. В конце концов, довольно прожил на свете, чтобы некоторые вещи в объяснениях не нуждались.

Он успел выпрыгнуть из седла за миг до того, как конь покачнулся и начал падать. Вокруг оказались сразу четверо, их клинки, тяжелые и довольно короткие, шипами проросли в воздухе. Тагари ощутил почти удовольствие, проскальзывая меж этими шипами, обламывая и отбивая их, так, что трое нападавших почти сразу были мертвы. Несколько стрел звякнули о доспех, еще одна мелькнула перед глазами, почти задев переносицу.

«Мэнго, верно, решил и своих тоже перестрелять, лишь бы до меня добраться», — подумал Тагари, снова отбив чей-то клинок и еще стрелу заодно. Тяжелое тело, падая, врезалось в него сбоку, и он потерял равновесие; лопнул ремень шлема, а очередной тесак рухэй уже опускался, неожиданно блестящий, почти без следов крови.

На этот удар не успел ответить. Трава проросла в один миг и до неба, и скрыла его навсегда.

Окаэрцы пришли вовремя — ровно настолько, чтобы надежды у попавшего в западню отряда не осталось. Из солдат рухэй, изначально попавших в «котел», лишь единицы успели уйти, за ними уже не гнались.

На пегом мощном коне Кая — он лично прибыл на место — ехал по ложбине, темной от тел, и пристально всматривался. Ему казалось, что генерал Таэна должен быть где-то неподалеку от знамени… и очень надеялся, что тот убит, а не ранен. Добивать его совсем не хотелось, но выхода из ложбины для него не было. Как и для командиров выше десятника званием.

Знакомый черный с золотом доспех еле виднелся из груды убитых. Знамени рядом не было, но неподалеку валялся сломанный в древке флажок с малиновой рысью. На ней отпечатался чей-то след.

На всякий случай Кая велел осмотреть тело, и удовлетворенно вздохнул — сомнений быть не может. И тут же придал себе скорбный вид, не лишенный сожалений о безрассудстве погибшего.

Лицо генерала уцелело, только пятно крови на лбу и щеке слева немного его искажало. И пыли на нем почти не было. Кая неприятно оказалось смотреть в это лицо с еще открытыми глазами, и он поднялся в седло, направил своего пегого скакуна прочь.

Указ Золотого Дома гласил — в случае смерти генерала Таэна командование принимает командир Кая. После того, как остатки войска рухэй пересекут границу, солдаты — вперемешку из прежних и новых отрядов — отправятся по крепостям Ожерелья и в Осорэи.

Оставалось еще одно, и очень важное дело — не допустить посмертного возвеличивания генерала. Кая распорядился прикрыть тело знаменем и доставить в свой лагерь — уж окаэрские солдаты всяко не станут слишком печалиться. Затем он велит отвезти тело в долину Трех Дочерей и провести погребальную церемонию там. Сейчас в тамошней крепости разруха и проблем по горло, и мало солдат, до волнений дело не дойдет, и будут соблюдены правила приличия. Заодно распорядился понемногу добавлять слухи к тем, что уже ходили — мол, причиной смерти генерала стала его же горячность и недальновидность, он готов был пожертвовать своими людьми во вред делу, лишь бы не подчиниться Столице. Ведь подставил же под удар окаэрцев.

По случайности, среди солдат, сопровождавших тело в крепость Трех Дочерей, был Йони, подслушавший их с Костью разговор. Но он так никому ничего и не сказал никогда, а кто бы стал расспрашивать?

Войска Мэнго отступали — слишком быстро для чужих в этих местах окаэрцев, а офицеров Таэна приказом оставили на месте. Окаэрцы пытались догнать рухэй, как делают это хромые волки, трусящие нападать на сильных, и смелеющие, когда добыча волей судьбы попадает в ловушку. Но Мэнго сам был волком, и огрызался: его боялись и дали уйти почти беспрепятственно.

Весть о гибели Тагари Таэна застала его на отдыхе в походном шатре. Командир, уцелевший в ложбине у южного отрога Медведя, передал, как все было — он умел подмечать детали и вернулся не сразу, а, затаившись, какое-то время еще наблюдал за врагами.

Мэнго слушал молча, и усмехался все более недобро. Последняя его усмешка напоминала уже оскал, и странно сочеталась с грустью в глазах.

— Что ж… они-таки сумели отнять у него победу. Возможно, вскоре назовут дураком и предателем, — сильно сутулясь, поднялся, прошел к выходу, глянул на солнце, не щурясь — с детства умел так, что в свое время прибавило слухов о его избранности.

— Он всегда был достойный противник. Что ж… мы-то знаем. И будем помнить, как великого воина, который жил и погиб героем. А если есть там, — ткнул пальцем в солнечный диск, — справедливость, все же не только мы.

Сосны переплели ветви над поляной, словно играли, чья все же окажется сверху. У костра привычно полудремал монах, над ними вились светлые мотыльки, будто шел снег. Скоро, подумал Лиани. Так или иначе, скоро все это кончится. А потом, возможно, Нээле согласится уехать с ним к его семье. Это были приятные мысли, но они не смогли протянуться в наконец подступивший сон.

Снилось ему необычное — словно очень большая и белая луна, светящийся мертвый бутон, нависает над домиком, где живут они с Нээле. И будто не первый день уже проведен в этом домике, невесть сколько дней прошло, а то и лет, только Нээле вдруг пропала. И сам он выходит на черную холмистую равнину, ищет и не может найти, и непонятно — то ли весна, то ли осень, и волки воют вдали, нестрашно, тоскливо.

Проснулся, едва ли не подскочил — нет, вот она, живая, лежит невдалеке на лапнике, уютно свернулась во сне, и улыбается, и, не просыпаясь, отгоняет от лица комара.

Будить ее не хотелось, но было надо — чем больше пройдут по свету, тем лучше. Занималось утро. Обошел полянку — палочки монастырских курений уже догорели, остались черные ножки, еле различимые среди мха. Но ни одна не была сбита. И все же ощущался чей-то недобрый взгляд, не понять даже, то ли звериный, то ли человечий. Наклонившись над очередным остатком палочки, промедлил и опустился к ней, разглядывая протянутую к верхушке новорожденную паутинку, и вовремя: над головой, шевельнув волосы, свистнула стрела. Вскрикнул монах; Лиани, толком не развернувшись еще, бросил нож туда, откуда был выстрел. Кто-то упал, и затрещал валежник, с неохотой пропуская второго, убегавшего. Преследовать его было сейчас невозможно.

Окликнув монаха, убедился — живой, хотя не совсем невредимый.

Тогда пошел посмотреть на упавшего: тот был убит наповал, нож вонзился в глазницу.

Молодой человек даже удивился слегка — он никогда не был таким уж мастером. Аможет быть, помогла лесная хозяйка, о которой столько раз говорила Нээле? Не нож направить, но подставить под ногу неудобный сучок, чтобы человек качнулся…

С некоторым усилием вытащив нож, обтер его о густой, необычайно яркий мох. Мертвый смотрел в переплетение ветвей одним глазом, недовольно и чуть обижено. Средних лет, крепкий, диковатого вида — нет, не рухэй недобитый, обычный горный бродяга, видно, из тех, что промышляют и охотой, и грабежом. Ценностей при нем не было, насколько позволил понять беглый осмотр. Если просто разбойник, это понятно, а если ему кто заплатил… Могло быть у второго, убежавшего быть, могли где оставить, в лесу много мест для тайников.

Тело лежало за пределами «ночного» круга, но было уже довольно светло, Лиани рискнул отойти и оттащил его еще дальше, забросал ветками — не слишком хорошо, дикие звери растащат, но увы, не до него теперь.