Малютка Эдгар - Дашков Андрей Георгиевич

Наконец узкоглазый на определенное время закрепился в комнате, правда, в несколько странном положении: с погруженной в стену задней частью. Его взгляд потерял всякую осмысленность, а кожа приобрела гладкость отполированного дерева и лаковый блеск. Нижняя челюсть механически отвалилась, обнаружив темный провал без признаков зубов и языка и лишь отдаленно похожий на человеческую глотку. Незнакомец превратился в очень большую куклу.

Разноцветное тряпье раздвинулось на груди, из-под него выехал деревянный ящик, набитый бумажными карточками. Изо рта выбралась белая птичка размером с обыкновенного воробья. Спорхнув с нижней челюсти в ящик, она потыкалась клювом туда-сюда, после чего вытащила карточку — одну из тысячи — и бросила ее поверх остальных.

Дядя Эдгар наблюдал за действиями птички с неослабевающим вниманием, при этом у Малютки почему-то замирало сердце. Потом Эдгар заставил его протянуть руку, взять карточку, повернуть к себе той стороной, где было что-то написано, и поднести к глазам. Эдди знал почти все буквы и мог бы прочесть несколько коротких слов. На карточке не оказалось знакомых ему букв, хотя некоторые выглядели так, будто в них частично переставлены черточки или он видит их в зеркальном отражении.

В отличие от него Эдгар знал этот язык, умел читать и все понял с первого же взгляда. Малютка ощутил дядино громадное облегчение — из его тела словно вытащили мешок с чем-то холодным, влажным и темным. «Могло быть хуже», — произнес дядя на пределе слышимости. Это было сказано самому себе.

Ящик вернулся на место — так же, как и проглоченная птичка. Узкоглазый снова сделался похожим на киношного призрака, и, поскольку теперь его никто не удерживал, очень скоро растаял без следа. Лиловая комната тошнотворно покривлялась еще немного, а затем в одной из стен появилась дверь.

«Поздравляю, мой юный друг. У нас получилось», — сказал Эдгар, хотя Малютка не понимал, что именно у них получилось, и уж точно не прилагал для этого никаких усилий. Он только протянул руку, не сопротивляясь дядиному приказу, и держал глаза открытыми. Правда, в голове у него в ту минуту было на редкость пусто. Ему казалось, что все сделано за него — то ли птичкой, то ли безмозглым автоматом, то ли кем-то еще. Тем не менее, зажав в руке карточку с… предсказанием? предостережением? билетом на аттракцион?.. он взялся другой рукой за ручку в виде бронзовой совы, открыл дверь и очутился в какой-то полутемной арке, из-под низкого свода которой увидел что-то пугающее и завораживающее одновременно.

Стесняться было некого, а если она слетела с катушек, то и терять уже нечего. Ощущение собственной нормальности, конечно, ровным счетом ничего не доказывало. Пошатнувшаяся реальность угнетала не больше, чем…

«Так и будем стоять, детка?»

Она вторично отмахнулась от голоса, как от назойливого комара, проникшего каким-то образом под череп и зудевшего в звонкой пустоте, о которой Анна раньше не подозревала. Может, она еще надеялась прихлопнуть его удачным ударом, эдакой мухобойкой для неудобных и потерявших хозяина мыслей? И тогда ей преподали урок.

Старуха завизжала так, что Анну свернуло в спираль. Ощущение спицы, проткнувшей голову и оба уха, было абсолютно подлинным, и ее захлестнула паника: теперь она вдобавок оглохла! Визг не оставлял шанса ни одной связной мысли; он мог длиться бесконечно, на одной невыносимой ноте (а если придется, то и двумя октавами выше), потому что его источником была не глотка, нуждавшаяся в потоке воздуха. Тут был поток чего-то другого. Этот визг оказался даже не приговором, а самой казнью.

Анна, выронила телефон, упала на пол и задергалась в конвульсиях. Казнь тянулась вечность минус одно мгновение, так и не ставшее последним. Внезапная тишина обрушилась на нее, словно глыба льда.

«Пожалуйста», — прошептала она в это гулкое ледяное молчание, искренне готовая отдать все что угодно, лишь бы визг не повторился.

«Так-то лучше, милая. Вставай и двигай ножками, да побыстрее. Джокеры ждать не будут. И подбери свой фонарик, еще пригодится».

Анна встала, подобрала «фонарик» и «задвигала ножками», еще не способная поинтересоваться, кто такие Джокеры.

«Мост» тянулся сквозь тьму, сгустившуюся в подобие стен. Идущую женщину сопровождал скользящий свет, в котором она сама не отбрасывала тени. Это, возможно, напоминало бы кошмар в какой-нибудь футуристической операционной со скрытыми бестеневыми лампами, если бы физическая сущность не напоминала о себе ежесекундно мелкими неудобствами, усталостью, покалыванием, дыханием и — да, спазмами переполненного мочевого пузыря.

Как вскоре выяснилось, предложение «познакомиться» не было даже данью вежливости. Старуха просто заявила о своих правах на то, что Анна прежде считала своей неотъемлемой и неделимой собственностью. Теперь пришлось поделиться — ей казалось, что ее сознание (а может, и подсознание) превратилось в подобие термитника, пронизанного миллионами пустот и новых, неведомых ей ходов, по которым ползала… ну, так и есть — та, другая. Старуха получила доступ к ее памяти и основательно там покопалась, в то время как Анна могла лишь смутно догадываться, кем или чем была отколовшаяся от нее личность. Отколовшаяся? Она все еще лелеяла в своем мятущемся рассудке старое доброе словечко «шизофрения», отчетливо понимая, что спрятаться за ним вряд ли удастся.

Старуха восприняла ее потуги с иронией. «Считай меня кем угодно, милочка, хоть самой собой лет этак через пятьдесят — полностью испарившейся и выжившей из ума. Только не советую играть со мной, сука!»

На какое-то жуткое мгновение Анне почудилось, что покойная мать вернулась с того света, чтобы наказать ее за все. Последние три года жизни мать была полностью парализована, и Анна ухаживала за ней. Если честно, плохо ухаживала. То была самая черная и позорная часть ее жизни… Но старуха жестко сказала: «Обойдемся без этой дешевки, если не возражаешь. Моего единственного детеныша вырезали из меня еще до того, как он стал похож на лягушонка. И слава богу. Ненавижу, когда меня разочаровывают те, в кого я вложила слишком много. Ты ведь не разочаруешь меня, детка?»

Анна в очередной раз впала в ступор, продолжая при этом машинально переставлять ноги. Но и в раздавленном месиве постепенно угадывались робкие мыслишки. Язык… А на каком же языке они «разговаривают»? Ох, спроси что-нибудь полегче.

Город под фиолетовыми небесами неожиданно напомнил Малютке его собственную детскую комнату поздним вечером или ночью, когда за окном темно, а возле кровати уютно светится ночник в виде китайского домика. В той комнате, казавшейся ему теперь бесконечно далекой, тоже было фиолетовое небо. Но на том небе висели солнце и луна с улыбающимися лицами, планеты с пунктирами орбит, звезды и бледно проступающие очертания созвездий. Здесь ничего подобного, конечно, не угадывалось. В общем, как только что с глухой тоской понял Эдди, когда-то у него была очень уютная и хорошая комната, более того — когда-то у него была счастливая жизнь. Он имел все, что хотел. В детской хранилось множество интересных вещей. Модели самолетов свисали с потолка. Атомные подводные лодки замерли под прозрачными колпаками. Про тайник с оружием, которое выглядело точно как настоящее, не знал даже папа (мама знала — она убирала в комнате, — но делала вид, что не знает, а Эдди делал вид, что… дальше он начинал путаться). Сейчас ему очень хотелось очутиться в той комнате, очнуться от происходящего, как от плохого сна. И чтобы мама принесла ему чашку горячего шоколада…

«Размечтался, сопляк, — раздался в голове голос дяди Эдгара. — Комнатку вспомнил, мамочку… Но против стаканчика рома лично я не возражал бы. Что-то прохладно в этом сраном городишке…»

«Сраный городишко» поразил воображение Малютки, которое быстро переключилось с воспоминаний на поток новых впечатлений. Прежде всего, этот город не был похож ни на один из городов, которые Эдди видел по телевизору. Да он и выглядел совсем не так, как, в его представлении, должны были выглядеть пригодные для жизни города. Даже небо над ним было зловещим и жестоким — Эдди почуял это нутром, хотя ни за что не сумел бы объяснить, с чего он это взял. Не было ни разящих молний, ни секущего ледяного дождя, ни сбивающего с ног ветра… но отчего-то здешние небеса напоминали ему бледную нездоровую кожу, под которой скопилась готовая пролиться кровь.