Тимофей Печёрин - Парад обреченных

На последних словах Ивар зажмурился — глаза защипало. И, рывком поднявшись над столом он воскликнул аж навзрыд:

— Это все я виноват! Что я за дерьмо-человек! Нет мне прощения!

Чуть ли не все посетители таверны обернулись в его сторону. А Ивар уже снова плюхнулся на стул — добро, хоть не мимо. Приподняв одну из кружек и перевернув, он нашел ее пустой. После чего поставил на стол, да так неловко, что кружка опрокинулась на бок.

— Всего два дня назад, — пробормотал Ивар, обхватив лицо руками, — сперва она есть перестала… а к вечеру… она… она…

И затрясся от тихого рыдания.

— Красавица, — Вилланд не нашел ничего лучше, кроме как снова окликнуть служанку, — еще нам… того же самого.

Однако раньше очередной пары кружек к их с Иваром столу подоспела Эдна. Успевшая уладить вопрос с ночлегом.

— А, Вилланд, вот ты где, — молвила она ворчливо, — обыскалась тебя в этом сборище. И… что это ты делаешь? Договорились ведь: деньги беречь. А не на выпивку тратить.

— Много ты понимаешь, женщина, — отозвался охотник, уже начавший хмелеть, — нам… для дела надо. Поняла? Я… если надо, какую-нибудь зверюшку еще подстрелю. Продам — и будут у нас еще деньги.

— Это… э, Вилланд, — Ивар худо-бедно успокоился и обратился к соседу по столу, зачем-то тряся указующим перстом, — зря ты с ней так… грубо. Любить надо женщин. Любить… внимание уделять… пока они с нам-ми. Да!

«Я, пожалуй, приму здесь сторону Эдны, — прозвучал в голове охотника голос Игоря, — в том смысле, что попойку пора заканчивать. Для вас обоих. Включая этого парня. А то мне в пьяного забулдыгу тоже вселяться не тянет».

— Как хочешь, — вслух, причем не так уж тихо, отвечал ему Вилланд, — я просто помочь хотел. А раз помощь больше не требуется — валяй. Произноси свое заклинание… если не забыл. И оставь наконец мое несчастное тело.

Нет, не забыл я того заклинания, благодаря которому, собственно, и смог удрать в этот мир. А теперь вот, если верить Аль-Хашиму, сумею обрести новую оболочку. Мне-то она всяко нужнее, чем этому нытику и пьянице. Да вдобавок, подкаблучнику… судя по всему.

И потому, когда Вилланд сказал «валяй…», я медленно с расстановкой проговорил магическую фразу. И одновременно вперился в лицо Ивара глазами моего охотника. Пока еще моего.

Мгновение… и я больше не видел перед собой трапезной «Кирки и лопаты», стола и сидящего напротив Ивара. Как, впрочем, и Вилланда с Эдной. Вообще ничего не мог разглядеть, провалившись в густую, тягучую черноту. А вернее, влип в нее, как муха в банку с медом.

Хотя нет… сравнение с медом выглядело слишком оптимистичным. Вкус у черноты оказался горький, точно у яда. И какое-то шестое чувство подсказывало мне, что яд этот может быть опасен даже для бесплотного меня.

Еще чернота душила. И стягивалась вокруг меня, не давая пошевелиться. Ловушка? Неужели целый и вроде живой человек мог оказаться ловушкой? Западней для беспечных призраков вроде меня. Но зачем?..

Вслед за этими измышленьями, бессмысленными и мимолетными, мой мозг разродился-таки кое-чем полезным. Вспомнилась сказка, читанная в далеком детстве. Про двух лягушек, попавших в крынку с молоком. Ну, когда одна из них покорилась судьбе и утонула, а вторая барахталась-барахталась, да и взбила из молока масло. В коем утонуть, разумеется, уже не могла. Так сказать, сама спаслась и мир вокруг себя хоть в ничтожной мере, но изменила.

Движимый этим воспоминанием, я тоже хотел было побарахтаться. Расшевелить, так сказать, черноту. Но увы: держала она меня крепко. Даже шевельнуться оказалось трудно. Коротко ругнувшись, я напомнил себе, что не всякую мудрость, позаимствованную из фольклора, стоит воспринимать буквально.

А тогда — что? Правильно, решение должно быть сообразно проблеме. А какое самое эффективное средство против темноты? Правильный ответ: хотя бы слабенький источник света.

Недолго билась моя голова над вопросом, где этот источник взять. В свое время я смог одним лишь подсознанием сотворить интерьеры старинного дома внутри Кристалла Душ. Силы воображения хватило, чтобы обзавестись маркером. Дабы рисовать на полу старинного дома магическую фигуру. Факел же или свечка — предмет едва ли сложнее маркера.

Стоило лишь вообразить что-то горящее и яркое, сосредоточиться на данном образе — и готово. Факел вспыхнул в моей правой руке… да даже обжог ее маленько. А уже во вторую очередь высветил кусок пространства, заполненного тягучей темной массой. «Темной карамелью», как назвал я ее невзначай.

Прозвище определило и впечатление от этой, пленившей меня, гадости. Выглядела она отталкивающе, раздражала своей навязчивостью. Но уже нисколечко не пугала.

Я хотел осмотреться, пошарив рукой с факелом в пространстве. И то ли случайно, но может, интуитивно задел горящим концом «темную карамель».

Та вспыхнула не хуже сухой травы в знойный день. Не вся, конечно, сразу. Однако разрасталось пламя ежесекундно. И очень скоро густая чернота обратилась в море огня. А уж каким жутким запахом наполнилось окружающее пространство! Куда рядом с ними густому духу «карамели»…

Съежившись от ужаса, задыхаясь, я сумел-таки разглядеть просвет в огненной стене. И устремился туда… прорываясь через остатки «карамели».

Черная масса за моей спиной корчилась в огне, стремительно усыхая. И рассыпалась пеплом. Оседая, пепел покрывал… стены, деревянный стол с тремя стульями, кровать в углу, люльку-зыбку — пустую. Печь. Заурядную обстановку обычной комнаты. Обычной, разумеется, для домов этого мира и эпохи.

Только вот двери в той комнате не было. Зато имелось окно — с двумя ставнями, одна из которых оказалась приоткрытой. Через нее в помещение проникал тусклый свет.

Кашляя и отмахиваясь от пепла, заполнившего воздух, я ринулся к окну. Чтобы настежь распахнуть его и, щурясь от хлынувшего света… миг спустя снова оказаться в таверне. В качестве бесплотного духа.

Пока я безуспешно пытался переселиться в новое тело, Ивар успел сверзиться со стула. Однако уже поднимался и взирал теперь на мир каким-то иным взглядом. Неожиданно прояснившимся, протрезвевшим. Если приглядеться, можно было даже заметить искорки в глазах моего несостоявшегося носителя. Отсветы пожара, очищавшего его душу.

Нетрудно было заметить и иные перемены во внешности Ивара. Плечи, прежде опавшие и ссутуленные, теперь расправились. И оттого казались шире. Перестала клониться голова. А лицо, взамен хмельной горечи, выражало теперь… недоумение.

С недоумением Ивар озирался, то натыкаясь взглядом на пивные кружки на столе перед собой, то косясь на давешнего собутыльника — Вилланда. Как и на его спутницу.