Денис Чекалов - По законам Преисподней

И вот однажды, зимой, я отправился за дровами в лес, и что вы себе думаете? Вышел я на дорогу, и у самой околицы увидел корзину, и там лежал маленький ребенок. Я сперва решил, это демон, или некромант, или какой-то гоблин, вот я и подумал, – зачем он нам нужен? Выброшу-ка его в прорубь, чтобы родителям неповадно было, мальца одного пускать на прогулку.

Френки приподняла одну бровь, – ибо младенцы, которые еще лежат в корзинках, редко имеют обыкновение гулять по лесу.

– Я открыл занавесочку, которая закрывала лицо ребенка от холода, и что бы вы думали? Это был маленький ворм. Забыв о дровах, бросив топор, я со всех ног побежал домой. Смотрю, ребенок жив, плачет, знахарь наш его какими-то настоями напоил, искупал в соке мандрагоры, и сказал, что мальчик здоров.

Долго мы искали его родителей, но не нашли. И на совете деревни решили отдать его той бездетной паре.

Сперва казалось, что все хорошо; три года прожил ворм в приемной семье, но так и не стал родным. Мне потом отчим его рассказывал. Был Грегори вежлив, но как-то не по-детски суров, неотзывчив. К нему обратишься с ласковым словом, он ответит, воспитанно, но так при этом посмотрит, – и надо сказать, что взгляд у него был ужасающим; казалось, перед вами старик, умудренный веками, и знает все о таких вещах, которые вам и на гномин-день не приснятся.

Прошло три года, приехали к нам от Совета Тринадцати, да спросили, есть ли у нас ребенок, мальчик, – девочек они не берут, – которого мы хотим отдать в учение. Несколько раз в год они приезжают, когда открываются места в колледже, или в Гильдии какой подмастерье нужен.

Не буду вас обманывать, – дело это очень хорошее, но мы, вормы, очень мирные существа, и представить, что наш ребенок учится где-то там, у демонов… И вроде бы недалеко город Преисподней, а с другой стороны, жуть как далеко, и видеться можно будет не каждый день.

Решили отдать Грегори; и только тогда мы увидели радость на лице этого малыша, и поняли, что он тоже не стал здесь своим, и радостно ему покинуть вормовскую слободу. И как-то очень грустно тогда мне стало…

Меня удивило, что в доме Онуфрия царит тишина.

Ставни с резными петухами стояли открытыми, и в гостиную залетал ласковый весенний ветерок, принося запах цветущих яблонь. За окном, по тенистым улицам, ходили вормы. Они разговаривали, спорили о чем-то, – но в дом не доносилось ни звука.

Онуфрий угадал мои мысли.

Улыбнулся и пояснил:

– Любят у нас, деревенские, балабонить. Да громко так, хоть уши слизнями затыкай. Поэтому вормов с детства обучают заклятиям Гарпократа, бога молчания. Даже те, у кого талантов помене, могут Малый щит сотворять, и сквозь него никакие звуки не просочатся. Другие Средний колдуют, он и тебя самого закроет, и тех, кто рядом стоит.

Онуфрий перекрестился на образа Святой Капибары.

– А батенька мой, упокой господи его душу, был знатным зерновым заклинателем. Пшеницу зачаровывал, и овес, – ну, чтобы в хлебе пели они, а в каше плясали, и молитвы творили, пока их на мельнице перемалывают, – так он всяким разностям меня научил. Вот и поставил я щит на весь дом; вы, небось, с дороги устали, и скучно вам будет всякие пустяки-то слушать, о которых наши калякают.

Он водрузил на стол большой самовар, в форме раздувшегося утопленника.

– У Пахома Шестикутяпки жук ездовой пропал; видно, угнал бродячий священник, что давеча приходил, деньги клянчил на храм. Это, говорит, боженька вам милость великую оказал – денежки ваши заберет. Фигли! А у Селивана дочка родила тройню; так вот и спорят они, удачный сегодня день или неудачный.

Онуфрий показал на большую яблоню, что росла на рыночной площади. С одной из веток свисал причудливый знак, свитый из соломы, бересты и старых журналов.

– Если хороший день, красной стороной поворачиваем, а когда плохой, – серой. Обычай у нас такой. Вот-да мужички и заспорили, остановиться не могут, словно других забот у них нет.

Он заговорщецки подмигнул мне.

– А Пахом-то твердит: коли три дочери у тебя родились, Силька (а у него все девочки), так какая ж эта удача? Замуж ты их не выдашь, в хозяйстве столько не нужно. Вот и будут сидеть у тебя на шее, как гоблин на водокачке.

Староста взмахнул двумя лапами.

– Э! Теперь до завтра не успокоятся. И людей только взбаламутили, – потом пойду разбираться.

Онуфрий излучал доброту, как плутон – радиацию, и едва ли не перхал медовыми пряниками. Однако в глазах его металась тревога, – и я подумал: староста и правда не хочет, чтобы мы с Франсуаз услышали слова деревенских, но вовсе не потому, что бережет наши уши.

А судя по тому как вормы себя вели, – речь шла вовсе не о пропавшем жуке.

Жители собирались по двое, по трое, о чем-то оживленно судача. На это стоило посмотреть; горячились, спорили, размахивали всеми шестью руками, – словно взлететь хотели, но крупные, упитанные тела тянули их вниз.

– О чем еще спросите, господа хорошие? – спросил староста.

Я посмотрел на него, и когда снова перевел взгляд на окна, – неясная тень уже набежала на них. Казалось, над слободой спустился туман. Теперь я не мог увидеть, что происходит на улице; лишь размытые силуэты, да пара деревьев росли у самого дома.

– Думаю, это все, – отвечал я. – Спасибо, сеньор Онуфрий, что уделили нам время. Будете в городе Эльфов, – обязательно заходите. Еще раз примите наши соболезнования; да упокоится ваш друг в Солнце.

Мы поднялись; хозяин проводил нас к двери, – не к главной, а к боковой, выходившей в сад.

– Мужики еще медовухи выпили, – пояснил Онуфрий. – Да перевозбудились чуток. Я вот-а думаю, нечаго их смущать; а то еще пердерутся. Пущай все страсти улягутся. Здеся есть тропочка покороче.

Он провел нас к низкой калитке, что пряталась в укромном уголке вишневого сада.

Живая изгородь здесь была очень высокой, – в полтора роста минотавра, – и я не мог разглядеть, что находится по ту сторону.

Староста покряхтел, загремел тяжелой защелкой, – и когда калитка раскрылась, мы поняли, что оказались на Тетеревином холме, за околицей.

Ворм чуть не трясся от нетерпения, лишь бы спровадить нас натролль.

– Всего вам доброго, – маслицем стелился Онуфрий. – Если встретите мастера Браттака, передавайте привет, магистратору опять же, и прочим наш глубокий поклон.

Я сомневался, ждет ли с нетерпением мэр привета из вормовской слободы, – но решил не углублять. Были проблемы и посерьезней, – я не мог решить, какую из лап пожать ему на прощание, а староста совал мне все шесть.

О боже!

Он хочет расцеловать меня в щеки!

Я уже начал колдовать себе полный шлем, с прорезями для глаз, – когда на тропинке раздался шум. По стежке, ведущей из слободы, кто-то спешил, – и явно за нами.