Джин Вульф - Пыточных дел мастер

Что же остается? Сам казнедей; то есть я. Ему вовсе не достаточно всеобщих похвал. Недостаточно и того, что казнь свершена по всем правилам, согласно всем требованиям наставников и древних традиций. В довершение ко всему, дабы ощутить полное удовлетворение собою, когда настанет миг и Время поднимет за волосы на потеху толпе его собственную седую голову, он должен сообщить процедуре некую — пусть мельчайшую — черточку, изобретенную им самим и никогда не повторяемую дважды. Только тогда он может чувствовать себя свободным художником.

В ту ночь, когда я делил постель с Балдандерсом, мне снился странный сон, и я без колебаний изложил его в своем повествовании: пересказ снов вполне укладывается в литературные традиции. А в то время, которое я описываю сейчас, когда мы с Доркас спали под звездным небом в обществе Балдандерса, Иоленты и доктора Талоса, сидевшего у огня, я видел нечто меньшее — а может, и большее, — чем просто сон. Это уже выходит за рамки традиций, посему я заранее предупреждаю вас, своих будущих читателей, что это не имеет почти никакого отношения к событиям, которые последуют вскоре, и я пересказываю его лишь ради собственного удовольствия. Впрочем, все-таки он, войдя в мое сознание и оставшись в нем навек, несомненно, оказал определенное влияние на последующую часть повествования…

Надежно спрятав Коготь, я вытянулся на одеяле у костра. Голова Доркас покоилась близ моей, ноги Иоленты едва не касались моих ног, а Балдандерс лежал по другую сторону костра, и толстые подошвы его башмаков находились в опасной близости от тлевших углей. Возле его плеча, спинкой к костру, стояло кресло доктора Талоса. Не знаю, вправду ли сидел он в нем, вглядываясь в ночь; в то время, что будет описано ниже, я порой ощущал его присутствие, а порой чувствовал, что его нет. По-моему, уже начинало светать — небо сделалось чуть светлее.

Шаги, достигшие моих ушей — тяжелые, однако мягкие, — почти не потревожили моего сна. Затем услышал я и дыханье — сопение зверя. Глаза мои были еще открыты, однако, скованный сном, я даже не повернул головы. Приблизившись, зверь обнюхал мое лицо и одежду. То был Трискель, тут же улегшийся рядом и прижавшийся ко мне спиной. Я не удивлялся, что он сумел отыскать меня, — помню лишь, что обрадовался этому.

Вскоре я снова услышал шаги — на сей раз это была медленная, твердая поступь человека. Я тут же вспомнил звуки шагов мастера Мальрубиуса, вместе с нами спускавшегося в темницы во время обхода камер, и понял, что это — он. Плащ его был в пыли — как всегда, кроме самых торжественных случаев, — и он, как обычно, закутался в него, усевшись на ящик с декорациями.

— Северьян, перечисли мне семь основ правления. — Говорить оказалось трудно, однако (во сне, если это был сон) я умудрился раскрыть рот:

— Не помню, чтобы мы изучали эти вещи, мастер.

— Ты всегда был самым беззаботным из моих мальчиков…

Он погрузился в молчание, и я, точно в озарении, почувствовал, что должен ответить, иначе произойдет нечто ужасное.

— Анархия… — неуверенно начал я.

— Сие есть отсутствие какого бы то ни было правления. Анархия предшествует любой форме правления, я учил вас этому в классе. Перечисли же семь основ.

— Преданность персоне правителя. Преданность династии либо иному порядку преемственности. Преданность правящему сословию. Преданность кодексу, регулирующему принципы правления. Преданность единственно закону. Преданность большей или меньшей совокупности выборщиков, являющихся творцами закона. Преданность абстракции, объединяющей в себе совокупность выборщиков, совокупности лиц, их избравших, и ряду прочих элементов, большей частью — идеального свойства.

— Терпимо. Какая же — самая ранняя меж ними, а какая — высшая?

— Основы правления перечислены в хронологическом порядке, мастер. Но прежде ты не спрашивал, какая из них — высшая.

Мастер Мальрубиус склонился ко мне. Глаза его пылали ярче углей костра.

— Какая меж ними — высшая, Северьян?

— Последняя, мастер?

— То есть преданность абстракции, объединяющей в себе совокупность выборщиков, совокупности лиц, их избравших, и ряду прочих элементов, большей частью — идеального свойства?

— Да, мастер.

— Какого же рода, Северьян, твоя собственная преданность Божественной Сущности?

Я молчал. Быть может, размышлял — но, если так, сознание мое, объятое сном, не могло проследить хода мысли. Вместо того оно целиком сосредоточилось на реалиях окружающего мира. Небо надо мною, во всем его величии, казалось, было сотворено единственно ради меня и теперь выставлено передо мною, дабы я мог осмотреть его. Я лежал на земле, точно на женщине, и самый воздух вокруг был восхитителен, словно тонкий хрусталь, и игрист, точно вино.

— Отвечай же, Северьян.

— Первого. Если она вообще имеется.

— То есть это — преданность личности правителя?

— Да, так как преемственности здесь нет.

— Животное, лежащее подле тебя, отдаст за тебя жизнь. Какого рода его преданность тебе?

— Первого?

Ответом мне было молчание. Я сел. Мастер Мальрубиус исчез. Исчез вместе с ним и Трискель — лишь бок мой еще хранил тепло его тела.

— Ты не спишь? — сказал доктор Талос. — Уверен, ты отменно выспался!

— Мне снился странный сон, — ответил я, озираясь вокруг.

— Здесь нет никого, кроме нас. — Словно успокаивая ребенка, доктор указал на Балдандерса и спящих женщин.

— Мне снился мой пес. Он пропал несколько лет назад, а теперь будто бы вернулся и улегся рядом. Проснувшись, я еще чувствовал тепло его тела.

— Ты лежал совсем рядом с костром, — заметил доктор Талос. — Никакого пса здесь не было.

— А человека, одетого так же, как я? — Доктор Талос покачал головой.

— Я не мог бы его не заметить!

— Но мог задремать.

— Разве что — раньше, еще вечером. Я бодрствую уже две стражи.

— Давай я постерегу сцену и декорации, — предложил я. — Поспи, если хочешь.

Суть состояла в том, что я просто-напросто боялся обратно ложиться.

Несколько мгновений доктор колебался.

— Весьма любезно с твоей стороны, — сказал он и растянулся на моем одеяле, усеянном капельками росы.

Я сел на его место, развернув кресло так, чтобы следить за костром. Некоторое время я оставался наедине со своими мыслями: сначала — об увиденном сне, затем — о Когте, всесильной реликвии, отданной случаем в мои руки. Наконец Иолента — к немалой радости моей — заворочалась, встала и потянулась, подняв изящные ручки к небу.

— Есть тут вода? — спросила она. — Мне нужно умыться.