Ольга Денисова - Берендей

А Михалыч помолчал еще немного и добавил:

– Я-то про тебя думал, что ты Илье Иванычу приемный сын. Я же один знал, верней, догадывался, сколько ему лет. Я еще до войны его видел. И помнил. Он думал, если уехал на двадцать лет, так никто и не вспомнит про него? А я вот помнил. Это если ему не меньше пятидесяти было перед войной, то через семьдесят лет сколько получается? То-то… И что медведем он оборачивается, я знал. Видел однажды. Но я никому не говорил, ты не бойся. Это ж тайна, я понимаю. Но я думал, ты не можешь. Ну если ему сто лет было, когда он тебя привел, да не младенца, а большого карапуза… Думали, усыновил мальчика… А ты оказывается, родная ему кровь, берендеева.

Запах бедной сельской больницы сводил Юльку с ума. Нехороший, еле слышный запах формалина, как в покойницкой. Почему здесь пахнет формалином, этого же быть не должно? Из приоткрытых дверей палат доносились звуки – кашель, всхлипы, иногда стоны. Тяжелые, дрожащие вздохи и чей-то храп. Свет горел только в самом конце коридора, на сестринском посту, и все должны были спать. Но то и дело кто-то шаркающей походкой проходил мимо. Душно и тоскливо. Болезни и смерть. Она никуда отсюда не уедет, потому что не может представить себе, что Егор останется здесь один, без нее.

Юлька лежала на кушетке в коридоре, положив голову к маме на колени. Мама обнимала ее за плечи, но ей все равно было зябко. Как хорошо, что приехала мама! И как хорошо, что не стала забирать ее домой. Заснуть Юлька не могла, сколько не старалась. Время от времени она разжимала ладонь, смотрела на игрушку и целовала медвежонка, обнимающего синеглазую девочку, так похожую на нее.

Ее не пустили к Егору, как Михалыча. Галина Павловна, женщина с большими руками, которая оперировала Егора, сказала, что ему нельзя волноваться. Ему надо лежать спокойно и молчать. Как минимум еще три дня. Но Юлька все равно не уехала, она не могла уехать, не увидев его, не убедившись в том, что он жив, и ему больше ничего не угрожает. И мама сама поговорила с Галиной Павловной, и им с Юлькой разрешили остаться. Потому что персонала в больнице не хватает, а кто-то должен за ним ухаживать. Ухаживать за ним разрешили маме, а не Юльке. Михалычу Галина Павловна не доверяла. Похоже, она вообще не доверяла мужчинам. Но Михалычу она позволила войти к Егору, а Юльке – нет.

Что это? Кто-то говорит?

Юлька приподнялась, чтобы прислушаться.

Да! Это говорит Михалыч! Он говорит с Егором, не может же он говорить сам с собой вслух? Юлька вскочила на ноги.

– Ты куда? – шепотом спросила мама.

Юлька приложила палец к губам.

– Я только посмотрю, я тихонько, – еле слышно ответила она.

Она скинула негнущиеся больничные тапки и на цыпочках подкралась к двери послеоперационной палаты. Юлька знала, что в палате дежурит медсестра, и не надеялась проскочить туда незаметно. Дверь была плотно закрыта, и она осторожно нажала на разболтанную дверную ручку. Раздался щелчок, и Юлька в ужасе присела, втянув голову в плечи. Но звук утонул в десятке других, почти не слышных, но ясно различимых. Кто-то снова шаркал по коридору в сторону поста, скрипя половицами. Кто-то кашлянул. И ничего не изменилось.

Дверь приоткрылась с тихим скрипом, и Юлька заглянула внутрь. На столе медсестры горела лампа, а сама она спала, положив голову на руки и сладко посапывая. Юлька задержала дыхание. Ну что случиться от того, что она войдет на минутку? Она только скажет ему, что она здесь, рядом, и что она не оставит его одного. В этом душном и тоскливом месте, где живут болезни и смерть.

Юлька побоялась открыть дверь пошире и проскользнула в палату сквозь открывшуюся щель. Лампа на столе давала не много света, но Юлька привыкла к темноте и сразу увидела высокую железную кровать, и Михалыча, сидящего на стуле около нее.

Она неслышно подошла ближе, и, наконец, увидела его. Юлька дала себе слово, что не будет плакать больше. Галина Павловна так и сказала: «Чтобы я не видела около Егора мокрых носов! Улыбайтесь и говорите, что все будет хорошо». Юлька хотела улыбнуться, но у нее не получилось, едва она глянула на его лицо. Черные провалы щек и глаз. И нитка спекшихся губ вокруг приоткрытого рта. Как будто от его лица вообще ничего не осталось. Она судорожно сглотнула комок, вставший в горле, и сделала еще два шага навстречу.

Он увидел ее. Он увидел, и захотел приподняться, и на лице его было удивление, и страх, и недоверие. Юлька испугалась и протянула вперед руку, как будто останавливая его. Михалыч оглянулся, недоумевая, но быстро понял, что к чему, и усмехнулся. Егор перевел на него умоляющий взгляд, и Михалыч не посмел ему отказать – уступил Юльке место и отошел в сторону.

Юлька подошла ближе и робко опустилась на стул, решая, можно ей взять его за руку или этим она сделает ему больно. Но не выдержала, и дотронулась до его руки кончиками пальцев.

Егор смотрел на нее все еще удивленно, как будто не верил, что на самом деле видит ее. Юлька раскрыла ладонь, в которой сжимала игрушку, и приподняла ее так, чтобы ему было видно.

– Ты самый красивый на свете медведь… – прошептала она, – самый сильный и самый отважный…

Лицо его осветилось и немного разгладилось, как будто ему стало легче. Как будто то, что мучило его, отпустило внезапно и ушло в сторону. Егор глянул на Юльку задумчиво и улыбнулся своей замечательной тихой улыбкой.