Наталия Курсанина - Игра не на жизнь. Проходная пешка

Меня силой выводят из шатра и держат до тех пор, пока я перестаю биться в их руках.

~~~

Спотыкаясь, иду сквозь строй госпитальных шатров. Как сквозь строй шпицрутенов. Каждый их взгляд вопрошал — мы тоже солдаты, мы тоже умираем, почему ты жалеешь только его?! Израненные, колотые, резаные, рубленые — они были еще живы, чьи-то мужья, братья, возлюбленные. Они такие же солдаты, как и Рандир. Каждый из них знал, на что шел, и сражался за то, во что верил. Рандир тоже верил… верил в меня. В то, что я пойму и не буду жалеть его. Я понимаю, Ран, только больно, как же больно!

Меня догнал Улетов. Пошел рядом.

— Ника, пойми — это война.

Кивнула — понимаю.

— А на войне мужчины гибнут.

Кивок.

— Рандир — герой. Без него ур-хаи пошли бы другой дорогой, и мы бы опять целовали им хвост. Не плачь, Ника, успокойся…

Да как они меня достали со своим «успокойся»! Будто я кисейная барышня! А что — нет?! Две истерики подряд с кучей соплей и слез — чем не баба!

— Вячеслав Иванович, извините — сорвалась. Я ведь его люблю…

— Знаю, доча… И он тебя тоже. Я видел по нему еще в замке. И здесь… он только про тебя и думал.

— Вячеслав Иванович, вы видели?

Мужчина смутился, попытался отвести взгляд, но я схватила его за руку и сжала, вынуждая смотреть мне в глаза.

— Видел, сдалека… Ну вот опять плачешь!

— Они сами текут… ну их! Я в порядке. Расскажите!

— Ну нет! Хватит того, что ты его увидела.

— Вячеслав Иванович, я прошу. Пожалуйста. Вы же знаете меня, я умею держать себя в руках… истерик не будет.

— Не надо тебе это знать, поверь, дочка. Пытали его ур-хаи страшно. Я сам чуть пару раз не сорвался… не бросился его освобождать. Я ведь его тоже… как сына… Но ты пойми, что простому перебежчику урхаи не поверили бы. Тут важно было расколоться в нужный момент, чтобы ур-хаи ничего не заподозрили. Их маги очень недоверчивые. Он выдержал до конца. И сказал так, как было нужно.

Улетов замолчал, пожевывая ус.

— Спасибо… товарищ майор.

— С каких пор я стал для тебя товарищем майором? Или забыла, как папку называть надо?

— Нет, — смех сквозь слезы. Он пытается меня отвлечь от переживаний. Спасибо, но не получится. В груди тяжелая пустота — это боль потери? Или жалость? Или любовь? Не знаю. Хочется выть и рвать грудь… или лечь и умереть.

Возле шатра магов-медиков я остановилась. Попрощалась с Улетовым, пообещав, что ни стреляться, ни вешаться не буду. Я смотрела в широкую спину майора, перетянутую портупеей, и понимала, что эта потеря для него не первая и не последняя… и живет он с ними, смирился. Заставил себя научиться принимать их, как боевые потери. Но Рандир-то не умер!

Все-таки одно — когда сама себя уговариваешь, а совсем другое — получить заключение из уст медиков. Я медлила и не могла заставить себя откинуть полог шатра. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Собрать все свои силы, чтобы принять неизбежное. Наверное, я слишком долго колебалась, перед тем как войти, голоса медиков внезапно стали настолько громкими и четкими, что моя рука застыла, так и не откинув полог.

— …у меня нет этому объяснений!

— Думай, о чем говоришь!

— А что ты хочешь? Это первый случай в маго-медицинской практике! Человек по сути труп, у него нет ни одного целого органа, почти все кости поломаны или раздроблены! Да от такой потери крови уже умирают! Что ты от меня хочешь?! Маги не всесильны! Я не знаю, как он живет! Не зна-ю!

— Долго еще будет твое обезболивающее заклятье действовать?

— Я могу поддерживать его еще сутки. А дальше? Отрастить конечности я не смогу. Он даже пить не сможет — в животе дырка с мой кулак!

— А король? Что приказал король?

— Дать яд…

— И?

— Он жив… и будет жить. Я не знаю, что его держит, но для него это непрекращающиеся муки… Жестоко оставлять его жить таким.

Дальше я не слушала. Не могла. Убежала.

В своем шатре я дала волю слезам.

~~~

«Отпусти…»

Сквозь туман забытья всплывает лицо порученца.

«Отпусти…»

Нормальное, человеческое лицо. Такое, каким я его видела в последний раз в крепости.

«Отпусти…»

Он просит, лицо расплывается и складывается в маску из мяса и крови.

— Нет! — я вскакиваю и сжимаю голову руками. — Нет… Не хочу.

Это несправедливо! Это неправильно! За все надо платить — за любое действие, за любую мысль, даже за любую просьбу. Я попросила Изначального: «Жизнь Рандиру!» — и он дал. Буквально. Жизнь. «Люби — и она никогда не порвется». Бескрайняя нить. Безжалостная шутка. Ломаются стереотипы Добра и Зла, Милосердия и Жестокости — что есть что? Отказаться от любви и порвать ту единственную нить, которая держит Рандира на этом свете, или убить свою любовь и отпустить его душу в чертоги Смерти. Что здесь Добро, а что здесь Зло? Любовь — это Добро? Убить — это Зло? И что такое настоящая жестокость? Заставлять его жить и каждый час, каждый день чувствовать его терпеливый, выпрашивающий, унижающийся взгляд — опусти? Терпеливый настолько, насколько можно ежесекундно выдерживать эту боль — боль моей любви.

Огонь можно тушить по-разному. Вылить ведро воды — резко, чтобы пошел пар и вода с огнем уничтожили друг друга. Или можно засыпать песком. Песок смешается с пеплом, и их выдует ветер. А можно убирать дрова. Когда огню нечем питаться, он сам угасает. Медленно. Беспощадно. Сам по себе.

Если у любви забрать все воспоминания — одно за другим стирая их в памяти — в конце не останется даже угольков. Ведь надо не только разлюбить, но и поверить в это. Нити, идущие от сердца, рвутся только с кровью. И та, последняя, единственная наша ночь, ставшая началом и концом, умирает, осыпаясь пеплом в душе — не было ее… Его глаза цвета штормового моря — забыть. Его крепкое тело в моих объятьях — сон. Моя любовь — это только воздушные замки, они растворяются под злыми лучами солнца, оставляя после себя только горечь и холод.

Возле шатра бессменный Тауэр. Я смотрю в его глаза долго-долго. Пока он не видит на дне моих зрачков холодную решимость. А потом мы вместе становимся возле кровати. У изголовья.

— Прощай, мой брат. Спасибо тебе за жизнь, — говорит Тауэр.

— Прощай, мой возлюбленный. Я отпускаю тебя, — говорю я.

— Спасибо, — шепчет Рандир. — Я люблю тебя, Ника.

Я киваю и одним движением — пока не передумала, пока сердце стянуто железными цепями воли — вонзаю ему в грудь кинжал. Рвутся звенящие нити, идущие от сердца к сердцу, больно бьет отдача — но это уже неважно. Там, внутри сердца, нет ничего — холод и пустота. Разве может болеть пепел?

Тауэр держит меня за плечи, наверное, ожидая слез и очередной истерики. Извини, Тауэр, не в этот раз. Все, что могло во мне плакать, умерло, сгорело, заморозилось ледяным дыханием доброты. Глупая игровая шутка «Доброта измеряется количеством трупов» оказалась совсем не шуткой. Я добрая — я очень добрая. Я не могу быть другой.