Доказательство (СИ) - Сергеева Ксения

— Послушайте…

Володька отчаянно моргал, пытаясь увидеть того, кому принадлежит последняя фраза, оглядываясь в поисках того, кто ее произнес. Запрокинув голову, он увидел силуэт, устроившуюся на спинке дивана, но ничто в этой комнате не могло отбрасывать тени на эту стену. Мальчишке на мгновение показалось, что он еще и чувствует тепло, излучаемое полупрозрачным пятном, — ему стало хорошо и спокойно, так, словно он нашел давно потерянную вещь, которую долго искал.

— Не пугайте ребенка, Геометр.

«Говорящая тень, а почему бы и нет, — подумал Вольский. — В этом мире всё не как у людей. Тут и людей-то нет, похоже. Интересно, а как же она так разговаривает, у нее ведь даже языка нет…» Володька зачем-то пытался вспомнить всё, что знает о голосовых связках, между тем Геометр продолжал:

— А что я должен делать?! У меня все четко прописано…

— Вот и делайте, как прописано.

— Нет, сначала ты мне объяснишь, как это произошло! Как так произошло, что мне пришлось ждать тебя и будто особое приглашение делать? Нет, я, конечно, понимаю, что бывали случаи, когда души прорывались из Теневой, им всё хочется то позабавиться, то на родных посмотреть, но чтобы такое!..

— Вы не должны были угрожать, — в комнате резко похолодало, Володька поежился.

— Я?! Я угрожал?! Да я тебе, смотри, какое диво начертил, а ты, неблагодарная!

— Вы хотели меня делить.

— И что? Вполне обоснованное действие, ведь с точки зрения…

— Никаких точек, Геометр, не должно быть. Я же не функция.

«Ага, я тень», — добавил про себя Вольский, вполуха слушая разговор, ничего не понимая и всё еще вспоминая анатомию.

— Это смотря как взглянуть на развитие…

— Не надо смотреть на развитие, надо смотреть на меня.

Геометр уставился на Володьку, но смотрел словно бы сквозь:

— Вот я и говорю, что невозможно сие. — Геометр подобно долговязому человекоподобному смерчу взвился, поднимаясь из кресла, и заходил по комнате, пиная листы бумаги. — Я доказал!

— Доказали, только после того, как я не позволила.

— А вот о том, какое право ты имела…

— Я имела все права. Я создана добровольно, и добровольно мне отдавали любовь, так почему меня вынуждают насильно отдавать часть меня?

— Знаешь ли, о силе никто не говорил, сила — это физика, сила — это не ко мне. — Геометр, кажется, обиделся, и хоть Володька почти ничего не понял из загадочного разговора, но все же попытался снова вставить словечко:

— А с кем вы всё же?..

— Вот опять ты! Опять! Она своевольничает, а тебе и невдомек! Вот почему все это валится на мою голову, почему? Кто объяснит, кто даст ответ? График не выдает ошибки. Не выдавал. И что теперь? Что?!

Дверь в комнату отворилась. Молодой человек в темном плаще неспешно вошел и остановился посреди комнаты, сложив руки на груди. Он почти повелительно осмотрел интерьер, презрительно смахнул какую-то папку со стула, опуская на него, только потом кивнул Геометру и Володьке. Затем его взгляд остановился на тени, чуть сжавшейся, но все же хамоватой, как показалось Вольскому, когда он услышал её слова:

— Как там сотня и одно?..

— Спасибо, закончены. — Пёс потуже затянул волосы в хвост, всем своим видом показывая пренебрежение.

— А похоже, тебя не просто так прозвали Гончим, такая скорость! Ты что, коллайдер раздобыл?

— А ты что, давно не видела циркуль?

— Тише, тише! — Геометр возвел к потолку руки, усмиряя начинающуюся ссору. — Друг мой, сколько раз я говорил тебе, что они не подвластны пониманию тонкого ума, а мы с тобой обладаем слишком чувствительной логикой, чтобы тягаться с первобытной справедливостью сих созданий. Мы можем лишь направлять, но не поддаваться провокациям.

— Да, Геометр, я согласен, но эта… — Пёс оторвал взгляд от тени, принявшись внимательно рассматривать Володьку. Со временем и его взгляд стал корить мальчишку «за пирамидку». Вольскому захотелось попасть в детский сад и собрать все-все пирамидки правильно.

— Совершенно несносна, я знаю, но хорошо, что ты ее вернул, — зачем-то Геометр хлопнул в ладоши и как-то нелепо улыбнулся.

— Еще не совсем, — растягивая слова, произнес Пёс и поднялся со стула.

— Это верно, верно, верно. — Геометр заплясал вокруг стола, выкладывая готовальни, листы бумаги, тонкие карандаши. — Но мы быстренько все поправим, поправим, поправим, а пока, быть может, чаю?

Глава пятая. Литературовед

— Почему люди всегда стремятся что-то узнать? Почему учатся, вступают в отношения с окружающим миром? Очевидно, выброшенный в реальность хрупкий младенец изначально стремится защитить себя. Поэтому растет, идет в школу, общается — всё это только для того, чтобы выработать в себе идеальный механизм, способный выстроить линию обороны. Так хрупко то, что связует человека с реальностью. Всего лишь тонкая оболочка сердца, тень, незаметная даже для самой чувствительной техники, — душа. И человек неосознанно ищет всю свою жизнь средство для того, чтобы охранить эту тень, ищет настолько усиленно, что, в конце концов, теряет тело, но душа остается.

— Вам не кажется, милый профессор, что вы углубляетесь куда-то не туда? — пронзительный взгляд поверх очков. Небольшой человечек с некрасивым лицом, сидящий напротив девушки, как-то рассеяно потер подушечку указательного пальца об острый нос:

— Нет, Анна, совсем нет. Однако, сейчас у нас с вами на повестке дня совсем иные категории, вы правы. Итак, возвращаясь к Гуинплену…

Всю жизнь литературовед тщательно изучал мировые шедевры слова, писал объемные работы, перечитывал, перечитывал, перечитывал классиков и новинки — всё только для того, чтобы ответить на один-единственный вопрос — как защитить душу. Душа и вопросы о ней стали для литературоведа чем-то вроде щита, скрывающего уродство тела. Профессор старался не думать об этом, но с невероятным упорством отрицал физику, изыскивая средства для того, чтобы доказать насколько она малозначима в мире, где всем правит душа — и будет править, если верно защищать её. Возвращаясь из университета в крохотную квартирку, заваленную книгами и заплесневелой едой, литературовед не жалел, что не обзавелся женой, приходя из дома в университет, литературовед не думал о том, что ему сочувствует вся кафедра: такой некрасивый, вот не повезло человеку в жизни. Профессор лишь улыбался отчужденно и строил свою гипотезу. Мало кому открывал свои мысли, одиночество тоже закрывало его душу от ран — откровенность не была востребована. А вот идея должна была стать новым словом в его жизни, должна прояснить всё. Что-то вырисовывалось в его теории, что-то выпадало из нее, разрушая до фундамента все выводы, но профессор не останавливался ни на минуту до той поры, пока не остановилось его сердце.

Ему всегда представлялось, что после смерти он утратит лишь одно — свое тело. Нет, он был достаточно образован, чтобы понимать, что не окажется на пухлом облаке рядом с пухлым апостолом, читающим пухлые книги. Он лишь свято верил в то, что его идеи не могут просто так стереться в пространстве и времени.

Однажды он упал, а, очнувшись, открыл глаза и долго смотрел в небо, однако, поймав себя на мысли, что на князя Андрея он совершенно не похож, да и небо вовсе не над Аустерлицем, решил подняться и попытаться добраться до больницы. Недуг последних месяцев набирал обороты — вовсе не хотелось снова упасть посреди проспекта. Только встав, отряхнув рукава и подобрав портфель, профессор осознал, что находится в мире совершенно пустом и звонко тихом. Он оглянулся. Плетение ограды парка едва уловимо изменялось: если смотреть достаточно долго, то можно проследить, как кованые завитки движутся, но стоило лишь моргнуть, всякое движение прекращалось. Листва казалась голубой. Асфальтово-голубой. Мертвой. Пустынная улица струилась белоснежной разметкой. Здания казались лишь декорациями, нарисованными на полотне воздуха, — они плавно колыхались, но застывали, стоило лишь прищуриться на небывальщину. Поначалу удивления не было. Только тихий вздох: