Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3

— Сейчас посмотрю, — Ражный привстал, — кого принесло…

— Сиди! — отрезал Пересвет. — Это калик за мной машину пригнал… Сиди и слушай… Думаешь, у тебя одного были мирские увлечения? Мы же не давали обета безбрачия. Многие через это прошли. На то он и мир, чтоб своими радостями искушать… Думаешь, я не смотрел на сторону? У меня барышня одна была, комсомолка, между прочим. Юная ещё, звала с собой послевоенную разруху восстанавливать. Я только с фронта пришёл… А мне показали мою наречённую, Варвару!.. Цыплёнок щипаный, голенастая, худая, волосёнки жидкие. Уехал бы, да родитель не пустил. Вся родова сговорилась и давай мне в уши петь, как растёт и расцветает моя невеста. У меня перед глазами же недокормленный подросток военных лет. Не лежит душа…

Гул машины оборвался где–то возле «шайбы» — заглушили мотор.

— Я подобных сказок с детства наслушался, — сказал Ражный, намереваясь отвлечь боярина от воспоминаний. — От Елизаветы. И мне про Оксану пели… Ты лучше скажи: на сей раз мне куда собираться? Коль вотчины лишили? В вольное странствие?

— Не торопись, послушай, — как–то очень уж миролюбиво попросил дядька Воропай. — Скажу ещё… В другой раз явилась комсомолка, предложила целину поднимать. И уже повзрослела, в самом соку, манкая, глаза задорные, прижмёшь в углу, и задышала… Тут срок Манорамы подходит. Решил, исполню завет отцовский, поеду, но не догоню. Зато утешу сердце родительское. Потом махну в степи вольные. Ну и поехал за охочей кобылицей… А родитель не разгадал умысла, позволил самому жеребца подседлать. Ну я и выбрал самого ленивого, губа отвисла, спина прогнулась. И тут как понёс меня! Порол по

ушам, плеть измочалил, губы удилами до ушей порвал. Не удержал… Как увидел наречённую, вмиг и про комсомолку забыл. Вот где моя целина непаханая!.. Шесть лет жеребца докармливал, когда постарел. Не он бы, не видать мне Варвары. Всю жизнь бы локти кусал…

— Зря я не ушёл с Сычом, — вдруг пожалел Вячеслав. — Воевал бы с кем–нибудь, со зверями дрался. Интереснее…

— Ещё повоюешь, — встряхнулся боярин. — Война для аракса — дело святое, на то и держим Засадный полк.

И это его возвращение в реальность встряхнуло Ражного.

— Держите? — показал он клыки. — Меня законопатили в Сирое, урочище позорили тем временем. Ладно, за дело, — нет, вопрос другой. Что, нельзя было охрану поставить? Чтоб никто сунуться не посмел? Где старики– стражники? Иноки ваши где? На пенсии?

— За вотчину душа болит? — легкомысленно спросил Пересвет. — А ты теперь о ней не думай. Нет её больше. И возродится не скоро, лет через сорок…

— Когда уже засадников не станет…

— Сыча наслушался?

— Все араксы об этом говорят. Конец приходит воинству, выродилось. Оплечье с рубахой можешь в музей сдать.

— Погожу ещё, пригодится…

— На последний парад выйти?

— А хочешь, тебе отдам? — внезапно предложил боярин. — Обряжу и всему воинству объявлю.

Это уже прозвучало серьёзно, озабоченно, и вдруг тайная надежда кольнула в солнечное сплетение: неужто за этим явился? И калик говорил, поруку принёс…

— Даром отдаёшь? — умыльнулся Ражный. — Благодарствую! Себе оставь, на память.

— А если не даром?

— Тогда собирай Пир Боярский, — он постарался не выдавать чувств. — Приду в твоё урочище.

— Не терпится мне бока намять?.. Вот и месть в себе не изжил! — Пересвет встал, поправил алам и глянул в зеркало, висящее в простенке. — Во второй раз надеваю. Первый — когда с отцом твоим на ристалище сходились… Да и с тобой не прочь потягаться. Но ты ведь холостой ещё, как отрок! Разве что в потешном поединке схватиться…

— Довершить Пир Радости — одной ночи довольно.

— С кем? С кукушкой?

— С Дарьей из ловчего рода Матеры.

Пересвет помедлил, словно примеряясь к имени, произнёс:

— С Дарьей? Из ловчего рода… Ну что, слово аракса. Дай хоть взглянуть на неё. Кого ты своевольно избрал и невестой нарёк.

— Ладно, дядька Воропай, на смотрины имеешь право. — Ражный направился было к двери, однако голос боярина его остановил:

— Погоди, а что у тебя подпол открыт? Чуть не свалился…

Вячеслав вспомнил о похищенных из тайника свадебных причиндалах и замер.

— Любопытно, как ты станешь пировать, если твой дом разграбили? — без интереса спросил он. — Должно, все тайники вскрыли, наряды растащили…

И тем самым подтвердил догадку: боярину известно всё, что происходило на базе, пока он был в Сиром, в том числе и о чаше. Даже мысль промелькнула: уж не причастен ли он к разорению вотчины, прямо или косвенно? Чтоб лишить его судьбы вотчинника? Иначе с какой стати лукавит, скрывая злорадство за равнодушием?

Ражный вернулся, аккуратно опустил крышку люка.

— Впрочем, наряды — это лишь дань обычаю, — подыграл Пересвет. — Ты же с мирской девкой по уставу пировал, со светочем, а что вышло? Ничего, сбежала… Всё–таки любовь нас вяжет, а не обряд с венцом. Только диву даёшься, какие мудрые традиции заложил преподобный! Даже если весь Засадный полк погибнет и останется хотя бы один аракс… Нет, даже отрок гоношистого возраста, но с ярым сердцем. И всё возродится. Потому не запретил инокам брать мирских невест и уводить в скит. Только заповедал браки с ними творить по любви и согласию. Тогда дети вырастут араксами. Минет время, и из лесов вновь выйдет воинство…

Это прозвучало как намёк. Верно, отнимая вотчину, боярин уготовил ему судьбу отшельника.

— Да я и в скит готов удалиться, — независимо отозвался Вячеслав. — Привык уже в Сиром…

Боярин лишь усмехнулся:

— Ты–то готов… А твоя избранная и названая?

— Спроси её сам!

— Ладно, спрошу. Показывай!

Они вышли из дома, и тут Ражный обнаружил, что никакого автомобиля с каликом на территории базы нет. А точно слышал, тарахтел возле «шайбы»…

Из каминной трубы над гостиницей беззаботно курился столб жара, обращаясь в парное облако. Однако с предчувствием смутной тревоги Вячеслав взбежал на крыльцо, распахнул дверь и в тот же час ощутил пустоту: в гостинице не было ни одной живой души.

И всё же он заглянул в зал трофеев. В кресле, возле жаркого каминного зева, лежала лишь медвежья шкура, образуя нечто вроде пустого кокона, из которого только что вылупилась и улетела бабочка. Ражный сунул руку в мягкую полость: там ещё хранилось тепло…

В тот же миг он взвился нетопырём и узрел синий, как плащ Дарьи, сполох. Волчица спала в некоем белом, слабо озарённом и словно размытом пространстве, откинувшись в кресле, кажется автомобильном. На лице застыло сонное умиротворение, хотя пространство это тряслось и колебалось, но не потому, что было в его воображении; скорее машина мчалась по плохой, просёлочной дороге…