Никки Каллен - Арена

— Не святотатство?

— Нет, я просто скучаю, — и улыбнулась, совсем как он, — алое с золотом, как одежда священника в праздник Роз.

Красный кирпич, репродукции Тулуз-Лотрека на стенах, настоящий камин, светлый деревянный пол, на нём — чёткая цепочка следов от узконосых ботинок. В такую рань, да ещё в проливной дождь, мало посетителей в «Красной Мельне» — кафе в старинном подвале; дом на улице, наверху, до революции принадлежал какому-то купцу, который торговал специями, а свободные деньги тратил на женщин и картины; в революцию его в этом подвале и расстреляли; потом здесь хранили зерно, ящики с деталями от машин; мёртвый, молчащий груз, который никогда не брал на борт «Секрет». Сейчас здесь кафе, в котором собираются художники, студенты-филологи, историки, журналисты — молодые, породистые, как кони на бегах; золотая молодёжь, богема, мир через цветное стекло. В кафе только двое. Один — Юрген Клаус, ему двадцать пять; чёрный толстый свитер, чёрный кожаный пиджак; он фотограф, репортёр; только что из поездки, глаза красные, под ногтями грязь; дома он никогда не готовит — не умеет, а здесь дёшево. Яичница с беконом и петрушкой, сыр чеддер оранжевый, чай с молоком, ирландский хлеб и салат оливье. Второй — Артур Соломонов; узкие следы — от его ботинок; ему двадцать, но он уже нарасхват — у журналов, похожих на торты; пишет о кино. С ума сходит от «Авиатора» и вообще от той эпохи; зализанные назад светлые волосы, белое, как бессонница, лицо, синие глаза; белая рубашка, чёрный костюм, только подтяжки сумасшедших цветов, как сказочные гномьи носки, — сине-красно-жёлтые полоски. Кладёт пальто на спинку стула, заказывает кофе по-венски — с тёртым шоколадом и сливками, улыбается Юргену; знакомы шапочно, по «Красной Мельне»; но сегодня так уютно в кафе, что они разговаривают о ерунде через столики, увлечённо так, будто сдружатся; потом Юрген поднимается к Артуру, Артур его перехватывает, берёт бережно свой кофе, сам садится к Юргену — у камина. Они говорят о кадре: оказывается, есть что сказать; о чёрно-белом кино; Артур вспоминает классический ужастик про Дьявола: маленький мальчик, усыновлённый, всем нравится, никогда не капризничает, не болеет; весь фильм — астридкиршнеровские контрасты, лицо пополам — свет-тьма, среднего не дано; не дано выбора; вот были лица…

— Интересно, это правда?

— Что? — Юрген отвлёкся на повторный заказ: «горячий бутерброд и оливье на бис».

— Что он вырос, сошёл с ума и выбросился из окна, — Артур снял сюртук — вместо пиджака; он был помешан на одежде, на грани двух времён: девятнадцатого века, статский советник, турецкий гамбит, азазель, и на промежутке между мировыми войнами, когда мужчины умели носить брюки, а не джинсы. — У меня первая девушка была протестанткой; таскала в рюкзаке евангелие, никогда не предохранялась; хотя это, конечно, ближе к католикам; я обожал этот фильм и молодых Битлз; писал работу о чёрно-белой технике; и она рассказала мне, что мальчик, сыгравший Дьявола, сошёл сума и выбросился из окна месяц спустя после женитьбы… Это им на проповеди пример привели — какой ужас, мол, эти фильмы и рок-музыка… Сейчас дословно процитирую: «Значит, он рос, его шпыняли от одних приёмных родителей к другим, никто не мог понять, что с ним, а в него вселился Дьявол, — нельзя сыграть такую роль безнаказанно»; я скажу от себя: так хорошо сыграть; «потом он женился, потому что он красивый и в него влюблялись, а затем — выбросился из окна». Такая славная и глупая девочка, автостопит по Европе; мы расстались, потому что её браслеты бисерные всё время рвались и рассыпались в моей постели и я спал как йог…

— Он сошёл с ума оттого, что в глубоком детстве сыграл Дьявола? Аргумент в пользу вероучения Фрейда? — Юргена развеселил бредовый разговор в семь утра; Артур был необыкновенен: мир кино от его слов обретал смысл, подобный жизненному. Артур верил в кино, как в сказки. Но сказками были не фильмы, сам Артур являлся сказочником: он взмахивал руками, как волшебной палочкой, отбирая и приговаривая, кто будет богом, кто богиней, кто будет талантлив, а кто так, на два хита, чьими именами назовут астероиды, а кого забудут на второй минуте после сеанса, как вещь в метро… Его предсказания сбывались: если Артуру нравился какой-то актёр — он становился знаменитым через пару месяцев; просто суеверие, вода и соль; если Артур поджимал губы — фильм проваливался. Кто-то спорил, можно ли дар Артура использовать в рулетке; но это не рулетка, а, скорее, покер — запасной туз в манжете…

— Дело, думаю, не в Дьяволе… Я видел все фильмы с ним — Венсан Винсент; французский ликёр для ковбоя, а не имя; дело в таланте; вжился? В любом случае, когда смотришь старое кино, непонятно, талантлив персонаж или нет: его заслоняет персона; такое явное, как у денег, очарование — старины; а его фильмы просто как головокружение от высоты — двадцать третий этаж; хочется ухватиться за что-нибудь вертикальное, нескользкое…

— Красивый? — спросил Юрген.

— Нет. Узкий, резкий, густые брови, горбатый нос. Чёрные волосы и глаза. Такое садомазо. Но очень молодой, завидно. Хочется жизнь быструю и горячую, как секс.

— Секс разный.

— Любовь разная…

Юргену обычно не очень нравился Артур, эдакий хлыщ вудхаузовских времён; шоколад с мятой; «чудной тип, молодой, а ведёт себя, как старый»; доел салат, расплатился; и решился: «приходи завтра на выставку в Манеже, мой друг там выставляет репортажи с войны»; «приду»; Артур мнёт хлебный шарик, встаёт проводить, как женщину. У Артура не перо, а бритва. Но про Юргена Артур никогда ничего не напишет, ни строчки, из уважения, потому что знает: Юрген Клаус гений; видел его фотографии в газете; «ну, пока», — и Юрген ушёл в дождь за делами. Артур посидел ещё час; рисовал на салфетках цветы; а потом поехал на такси домой — вместо гостей; долго лежал в крытом бархатом кресле, слушал Ализе, Placebo, дождь. Дождь шёл весь день, вечер и ночь. Ночью Артур проснулся от засигналившей под балконом машины, съел возле холодильника йогурт и написал статью в «Искусство кино» о Венсане Винсенте; с риторическим вопросом в конце: «Что истина, что ложь? Есть истории, которые нас очаровывают, как запах, не дают жить собственной жизнью, размышляешь о них без конца, как над отрывком из Библии. Всё детство я болел Ричи Джеймсом Эдвардсом из Manic Street Pritchard's, его исчезновением; даже к гадалкам ходил — узнать, жив он или умер. Всё ждал: вот он придёт в мой город, встречу случайно, позову в гости, напою чаем… Теперь меня сбивает с пути Венсан Винсент; он умер в двадцать один; двадцать одна роль; и лишь одна из них проходная — самая первая — мальчик-Дьявол из «Голоден как волк»; мальчик весь фильм молчит, улыбается лишь в конце на тень, заслонившую солнце; проходная, как комната, — через неё он прошёл в кино, положил пальто на спинку стула, заказал кофе со сливками, стал классиком актёрской игры на лезвии бритвы; ни одного современного аналога я не знаю; есть только правда — проходная между понятиями истина и ложь: в мире без него меньше красоты…»