Юлия Остапенко - Лютый остров

– Я знаю про Иголку, дочка. Знаю, как у вас вышло. И хочу, чтобы и ты знала: люблю тебя, как родную, и всегда любил, и никогда в не стал тебя силовать к тому, что тебя сделает несчастной. Так что не плачь больше, девочка моя... не плачь и иди, отдохни. Натрудилась ты сегодня. Нету у тебя больше долгов.

– Есть, – прошептала та, прижимаясь щекой к Орешниковой руке. – И всегда будет. Но мне не в тягость его нести.

Улыбнулась сквозь слезы – и убежала. Вряд ли в свою горницу. Орешник думал, что знает, куда да к кому.

Он глядел на дверь, закрывшуюся за ней. И Медовица, сидевшая с ним рядом, глядела тоже.

– Как легко бежит, – сказала она с грустью, завистью, гордостью и любовью. – Ни дать ни взять – порхает, ровно мотылек... не устала совсем. Такое сделала и... порхает. Я еще когда в первый раз увидала ее на рынке, почуяла это в ней: что сможет порхать... не дрогнет там, где я бы пополам от натуги переломилась. Хотела в я знать, из какой земли она родом.

Орешник молчал. Сто вопросов роились еще четверть часа назад в его голове – а теперь сидел и молчал, и не хотел спрашивать ничего.

Медовица повернулась к нему.

– Когда... эта нелюдъ ко мне в первый раз пришла, я сразу почуяла, сколь велика ее сила. Хоть она и иссушена была, измождена голодом от безверья, но все равно – я не могла с нею тягаться. Знала, что не смогу. И все равно – пообещала ей то, что она попросила. А втайне – дала зарок, что найду способ тебя от нее спасти. Придумать, как, было немудрено – ведь если в тебе было довольно веры для меня, то хватило бы ее и для нашего с тобой ребенка. Я и решила: рожу тебе дочку и научу ее всему, что сама знаю, и даже еще больше научу... так буду ее гонять да шпынять, что света белого видеть не сможет – а все равно станет самой сильной ведуньей на всей кмелтской земле. И когда та за тобой придет и мне придется тебя отдать, наша с тобой девочка заберет тебя от нее назад. Так думала... да кто ж знал, что Радо-матерь не даст нам с тобою дочери. А в мальчиках нету этой силы. Я уж сколько ее искала – и в Желане, пока он маленький был, и в Злате, и в Иголке даже, да в нем-то ее меньше всех... так, крохи. Может, это оттого, что ты не верил в них.

Она без упрека это сказала, но что-то кольнуло Орешника в сердце. А может, и так... может, и правда – не верил.

– Я уже знала, – продолжала Медовица, – силу людской веры. До того, как я тебя встретила, питалась моя сила суевериями тех, кто случайно видел мое колдовство. То мальчишки уличные, то дворовые девки... порою нарочно показывалась им, чтобы пищу для толков дать. Но это все капля была, а мне было надо море. А девочке нашей – целый океан надо было, чтобы мое море захлестнуть... вот я и... подумала...

– Что ты подумала? – не выдержал наконец Орешник, когда она умолкла и молчала очень долго.

– Подумала, что вера, что держится на одном только страхе, всяко слабей веры, что держится на любви.

«И потому ты так мучила ее, – подумал Орешник, враз – да не слишком ли поздно? – все поняв. – И ее мучила, и меня – чтобы я ее пожалел и стал любить, раз некого больше было. А себя любить ты мне не давала – боялась, что так твоя сила только вырастет, и тогда уж ничем не разорвать твой договор с нечистой тварью. Ох, Медка... Медовица моя Древляновна. Что ж ты, глупая, сделала с собой и со мной?»

– Неужто оно так хорошо?

– Что?

– Колдовство твое. Неужто так сладко это – владеть живым и неживым, горе и разруху нести разом с достатком и радостью... неужто так оно тебя опьянило, что ничего другого в жизни не хотела?

– Так и было, – сказала Медовица, отводя взгляд. – Я молодая была, Орко... я... думала, что довольно мне будет заполучить эту силу – и все, о чем может мечтаться, сама себе наворожу.

– А что же Иволга? Ты и ее научила алчности этой?

– Нет. Думается мне, такому и научить нельзя – оно или есть в тебе, или нету... Она не из алчности черпает силу свою. Может, подольше меня продержится – на твоей-то вере.

– Пока я жив, вера моя в нее крепка. А не станет меня – потом что?

– Ох ты, горе мое, – засмеялась вдруг Медовица – тихо, измученно. И положила руку ему на плечо. – В нее будет теперь кому верить. Может статься, что и уже есть.

Снизу, со двора, донесся петушиный крик, потом другой, третий. И почти тотчас загудел, зашевелился Орешников дом – поднимались дворовые, потягиваясь, перекликиваясь, шли навстречу новому дню. И только хозяева этого дома сидели в тени, не зная сами, где они, в каком дне – во вчерашнем или завтрашнем.

– Ты говорила, что мужская вера питает женские чары. Но ты же первой девкой в Кремене была. На тебя любой бы молиться стал, стоило тебе только улыбнуться ему. Так отчего же... зачем... почему...

– Почему я захотела только тебя? – улыбаясь, закончила за него Медовица. И когда он кивнул, засмеялась снова, качая поседевшей своей головой. – Потому что любила я тебя всегда, глупый. Я оттого и пошла за тебя, что всегда любила. Добро, довольно наговорились уже. Ляг пока, отдохни. А я пойду тебе принесу парного молока, а то ходил два дня незнамо где, гляди, как бы вдруг не простыл.

И пока Орешник смотрел на нее – так, словно не видел никогда прежде, будто явилась она ему впервые то ли в яви, то ли во сне, молодая, статная, слепящая глаза силой и красотой, – Медовица встала, задержав ладонь на его плече, и повернулась лицом к окну – тоненькая, как в юности, золотящаяся фигурка в рассветных медово-желтых лучах.