Елена Первушина - Умри, ведьма!

— Ворон-то на дворе — к несчастью, мне дед еще говорил… Приютили ее, гулену, будто путную, так она всю нечисть шеламскую за собой притащила… Скоро небось водяницы в бочках поселятся, в баньке кикимора париться будет… Ну что смотришь, рожачка бесстыжая, не терпится ночью во дворе с нежитью всякой голышом поскакать?..

«Чрево шеламское, да он тоже свихнулся! — подумала Десси, трудясь над грядкой с вдохновением дождевого червя. — Уже всех добрых хозяев помянул да половину из них в гости зазвал. Любому из наших и вдесятеро меньшее не простилось бы. А здешних Шелам, видать, и за людей не считает — оттого они и могут что угодно говорить».

Поймала предостерегающий взгляд матери и кивнула.

«Смолчу, смолчу. Меня здесь вовсе нет — видимость одна. Твой муж, твой дом, делай что хочешь. Одного не могу в толк взять — зачем тебе понадобился этот хмырь? Каково тебе с таким жить — это после отца-то?!»

Отец с матерью раньше крепко друг друга любили. Десси когда-то это было очень важно, и она отца допрашивала с пристрастием. Тот плевался от «бабьих разговоров», но рассказывал, что было и как — куда денешься?

Они, отец с матерью, Дон и Ода, вместе росли, делили игрушки, дрались, мирились, потом подглядывали друг за дружкой: летом — у реки, зимой — на гаданьях. А потом увидели друг друга наново, и все у них пошло, как испокон веку заведено: гляделки, оклики, руки.

Одно лишь висело над ними темной тучей — Ода была единственная дочка и наследница семейного добра, а у Дона в доме подрастали еще двое братьев и сестра.

И когда Дон и Ода впервые поцеловались в выстуженных сенях, девушка зашептала горько:

— Не отдадут ведь меня, голубчик!

А он ответил спокойно:

— В примаки пойду.

И Одины щеки заполыхали от смущения и счастья, потому что большего доказательства любви измыслить было невозможно.

Дон уломал родителей. Те посватались. Сговорились сыграть свадьбу в следующую зиму. А осенью на ярмарку в Купель, ближний городок, пришли шеламцы.

Их было двое. Один — кряжистый румяный здоровяк, другой — летами постарше и плечами поуже. Их узнавали сразу по заткнутым за ленты шляп медвежьим когтям, по дорогому оружию, добротным солдатским сапогам и чуть снисходительным улыбкам. Лавочники скидывали для них цены — то ли из уважения к защитникам Королевства, погубителям чужан и лесных чудищ, то ли из боязни нарваться на колдуна. Но шеламцы пришли не торговаться.

Здоровяк расчистил круг, бросил на середину кошелек и заявил, что эти деньги достанутся тому, кто победит его, Лина Тростинку, в единоборстве. Но хотя кошелек, падая, аппетитно звякнул и причмокнул, супротивников сразу не нашлось. Тогда здоровяк добавил несколько своих соображений на счет деревенских слизняков. Слизняки мгновенно превратились в гордых орлов и ринулись в бой. Только ни один из них не продержался дольше сотни ударов сердца. Каждый вдруг обнаруживал, что земля сегодня слишком скользкая.

Дон слабаком никогда не был, но в драку лезть не любил. Его вытолкали в круг приятели, которым хотелось, чтобы, по крайней мере, всем досталось поровну.

Вначале Дон осторожничал — не хотел показываться Оде с расквашенной физиономией. Потом рассмотрел, что противник силен, но медлителен, выждал момент, ушел от удара и свалил шеламского силача наземь простой подсечкой.

Восхищению Доновых приятелей не было предела. Они наперебой зазывали победителя в кабак, но старший шеламец всех оттер, заявив, что выпивку ставят побежденные.

Вместо благодарности Дон протянул ему кошелек:

— Я, может быть, и слизняк, но не болван. Ваш парень поддался.

Шеламец рассмеялся:

— Ясное дело, поддался! Лина и медведь не враз заломает. Просто ты ему понравился. Успеваешь подумать, пока замахиваешься. Хочешь служить у нас?

— Не знаю, — ответил Дон.

Дионисия, его мать, была беженкой из Зашеламья. Ее родной город сожгли чужане. Не то чтобы Дон всю жизнь мечтал отомстить им, но когда сам Шелам давал ему для этого оружие… Кроме того, если уж быть до конца честным, Дон не мог не признаться себе, что его притягивает неназываемая человеческим языком сила Шелама. Это было так же непобедимо и так же необъяснимо, как любовь. Чтобы не мудрить без толку, Дон счел это зовом крови.

Настал черед Оды доказывать, что ее связывает с женихом нечто большее, чем просто весенняя любовная лихорадка. И Ода сказала:

— Да. Уходи в крепость. Только возвращайся ко мне почаще.

Так оно все и было. Дон постигал нелегкое ремесло лесного воина, а чуть выгадывалась свободная минутка, мчался домой к Оде, веселил молодую жену и как мог угождал тестю, чинил крышу, подновлял забор, копал грядки. Нет слов, отец Оды был не в восторге — вместо постоянного работника он вынужден был привечать в доме эдакого ночного гостя. Хоть Дон и изображал изо всех сил примерного зятя, опасный душок шеламского колдовства ох как не нравился его новым родичам! Мир в семье держался чудом, и хрупкое это чудо вскоре разбилось вдребезги.

Была Скупая Седмица — последние дни перед осенним солнцеворотом. В такие дни благоразумный человек не радует свою плоть ни вином, ни мясным яством, ни ночной утехой. Он посвящает все мысли Солнцу, помогая Отцу Света в его ежегодной битве. И Отец по весне сторицей воздает праведнику. И это мудро и справедливо. Ибо Бог творит, а человек жертвует. И только вместе они могут удержать мир. Так учат Солнечные Маги.

Это мудро и справедливо. Но что делать, если вдруг под вечер прибежал любимый муж? Если он рассказывает, стягивая сапоги, как заболтал десятника и отпросился на часок, обещал на рассвете уже вернуться в крепость и, нет, есть он не хочет, а спать — на дежурстве отоспится, но не пустят ли его под бочок, не приголубят ли ради такого случая?

Можно было, конечно, сказать «Нет!» и прочесть проповедь о борьбе Света и Тьмы. Можно было… Да Ода не смогла. И, впиваясь пальцами в спину Дона, она клялась про себя, что пожертвует Солнцу петуха, и… первого новорожденного ягненка, и… все, что угодно, только пусть этой ночью будут лишь они двое и никакого мира, который нужно спасать. И верила в то, что любовь все покрывает.

Она ошибалась. Но поняла это лишь месяца четыре спустя, глядя на свой располневший стан. Конечно, лишь Прародительнице Земле доподлинно известно, в какую именно ночь был зачат ребенок. Но если это случилось тогда, в Скупую Седмицу… Это все равно что задрать в Храме Солнца юбку и показать голый зад. Такого оскорбления Отец Света не простит.

И самым жутким было то, что про страх и стыд нельзя было никому поведать. Даже отцу с матерью. Даже Дону.