Ярослава Кузнецова - Что-то остается

Во-первых, у крылатого моего приобретения обнаружилось нечто навроде птичьего «киля» — ребра остро выдавались вперед. И мышцы росли совершенно не так, как положено, и вся эта красота исполосована была поджившими уже рубцами, словно от когтей (со снежным котом он, что ли, целовался?) — а когда я, смазав рубцы, его перевернул, то и со спины не нашел для себя ничего утешительного.

Это — ребро сломано, или так и полагается? Что сломано хотя бы одно ребро, а скорее — пара, я понимал — дышал парнишка мелко и судорожно — верный признак. Но вот сколько, где и как — это уж увольте. Меня много чему учили, но такое… Увидала бы его Красавица Раэль — удавилась бы. Вот придут завтра марантины — пущай и глядят. А я, медведь тильский, тупоголовый охотник, крыло просто связал все вместе и прикрутил ему к спине, а грудь замотал натуго тоже целиком, даже и не пытаясь совместить то, чего не понимаю.

Потом занялся головой. По голове попало основательно, Рагнар багром заехал, не иначе. Ноги выдерну скотине. Я обрезал густые черные волосы вокруг большой кровавой ссадины, смазал, чтобы кровь остановить, забинтовал — пришлось использовать и вторую рубаху. Сталбыть, Сыч, и в одной походишь. Не сахарный, небось. Где ж енто видано — три рубахи иметь! Ты ж, того — охотник, не аристократ какой-нибудь.

А парнишка снова застонал, шепнул что-то вроде «мама», открыл глаза — черные, бездумные, невидящие и обмяк на руках у меня, и холодом продрало до костей, и чужие, заиндевелые губы сами вытолкнули:

— Лерг…

И я опомнился.

Совсем ты, паря, того. Сбрендил, то есть. Какой он тебе к чертовой матери Лерг, окстись! Ты глянь на него получше, да губу ему оттяни, клычатами арваранскими полюбуйся.

Помотал головой, отгоняя наваждение. Сглотнул. Ноги враз ослабли, руки тряслись, я опустил парнишку на лавку и полез в пояс за трубкой.

Надо же, чего примерещится. А все — воспоминания, дружище Ирги. Воспоминания, они — того. До добра не доводят. Так и знай. Набил трубку, и только чиркнул кресалом, как добыча моя, захрипев, повалилась с лавки — я еле успел подхватить — и обильно оросила желчью мои штаны и единственную теперь рубаху.

Собаки взволновались, лезли под ноги, я отпихнул Уна, цыкнул на Редду, не выпуская мальчишку. Тощее тело содрогалось в спазмах, он рвался и бился в моих руках, а я только и мог, что бормотать:

— Тихо-тихо. Сейчас. Сейчас пройдет. Все пройдет, — да держать его так, чтобы не заляпать повязки.

Наконец несчастный желудок избавился от всего, от чего мог. Слава богам, в котле еще что-то осталось. Я снова умыл пациента.

Сотрясение мозга, ч-черт. И голод. Что бы там ни было, парнишка истощен сверх всякой меры. Не может быть, чтобы такая худоба была ему положена по рождению. А кормить его сейчас — только мучить. Не впрок пойдет…

Боги, что же мне с тобою делать, друг? Не лекарь я, не обучен… Худо-бедно перевязать могу, сломанную кость зафиксировать. А тебе вон как досталось, да и кости, уж извини, у тебя такие, что хрен разберешь, где чего… Эх, тварочка ты, тварочка… Скорей бы уж мать Этарда приходила, что ли…

Отнес я парня на койку, уложил сломанным крылом вверх, для верности прихватил ремнями у пояса и под мышками. Полежи, приятель, на полубрюхе, даже если ты и не привык так спать. Потревожишь ведь кость, кое-как, на глазок, совмещенную. Понятия не имею, как лечат таких, как ты…

Редда запрыгнула к нему, облизала лицо, шею, улеглась рядом, и парнишка потянулся к ней, приткнулся к теплому песьему боку. Я укрыл его одеялом и парой шкур поверх и понял, что сделал все, что в моих силах.

Соорудил себе подстилку у печки по пути к двери. Ун, верная душа, на койку не пошел — завалился мне на ноги, припечатав их к полу накрепко.

— Эх ты, собачий сын.

Он вздохнул.

Ладно, пора и на боковую. Рассвет уж скоро. И, проваливаясь в сон, я вдруг подумал — а с утра-то из Бессмарага придут за парнем. Отдашь?

Но ответить себе не успел.

Леттиса растолкала меня еще затемно.

— Вставай, — шипела она, округлив глаза, — вставай скорее, а то опоздаем. Одевайся, бери деньги, и пошли.

Я повертела головой и обнаружила, что Ильдир поспешно натягивает платье. Леттиса была уже полностью одета, даже капюшон надвинула на голову.

— Ты что? — возмутилась я, — Такая рань! До утренней молитвы по меньшей мере шестая четверти.

— При чем тут молитва? Мы должны успеть раньше Малены. Иначе шиш получим. Шевелись, не зевай.

— Иль! — взмолилась я, — Что она затеяла?

— Не знаю, — флегматично отозвалась Ильдир, — По пути объяснит. Надеюсь. Одевайся, Альса.

Пришлось одеться, обуться, укутаться в плащ и спуститься за девочками в предутреннюю холодищу.

— Как ты собираешься выйти? — осведомилась Ильдир.

— Мы что, сбегаем? — испугалась я.

— Не сбегаем. Выйдем, расскажу, — Летта отмахнулась, — Ключ с тобой?

— Со мной. Только я тебе его не дам.

— Почему это не дашь?

— Потому это не дам. Чтобы у меня его потом отобрали?

— Ах, вот как? Ну и не очень-то хотелось, — она подумала, потом пожала плечами, — Хорошо. Давайте к воротам. Я разберусь с Вербой.

Летта крадучись зашла в привратницкую. Почти сразу вышла. За ней, в шлепанцах и ночной рубахе выползла Верба. Верба почему-то не ворчала и не бубнила себе под нос, как всегда. Молча она отперла нам ворота. И только проходя мимо я поняла — Верба продолжала преспокойно спать. Створка захлопнулась у нас за спинами, загремел засов.

— А она на нас не нажалуется?

— Она ничего не вспомнит, — Летта зевнула, — так что зря ты жалась насчет ключа.

— Ага? А следы?

— Лираэнская мнительность, — поставила диагноз Ильдир.

— Давай, рассказывай, — потребовала я, — Вскочили, ни свет, ни заря…

— Это все Норвов кофе, — неопределенно пояснила Летта.

Мы выбрались на занесенную снегом дорогу. Я опять обратила Леттино внимание на следы: даже если Верба ничего про нас не скажет, скрыть наше путешествие все равно не удастся.

— Чепуха. Когда эти сони-засони продерут глаза, дело уже будет сделано. Ха-ха! На этот раз в дураках останется Малена!

И она сделала несколько танцевальных па, взметнув полой снежный бурун.

О соперничестве Летты и Малены я прекрасно знала. Это было как бы состязание двух партий — старшие сестры и мирские сестры, предводительницами которых обе являлись. Малена, восходящая звезда Бессмарага, была любимицей матери Этарды. Летта же изо всех сил старалась ее переплюнуть.

Теперь у Летты появился очень хороший шанс. Вчера, напившись на ночь кофе, она не могла уснуть и от нечего делать размышляла о пойманной мужиками кадакарской твари. И додумалась вот до чего: кадакарская тварь по описанию очень и очень походила на некое таинственное существо, в старых текстах именуемое «пьющим кровь», «стангревом» на мертвом лиранате. Она даже кое-что процитировала на память: «Стангрев, Божьим промыслом наделенный разумом и речью, имеет образ с людским схожий, отличен же парой крыл, подобных крылам нетопырей ночных, летучих, не приемлет ни мяса, ни плодов земных, приемлет лишь свежую кровь тварей пернатых и четвероногих, коих не убивает, но усыпляет на время, дабы без помех насытить голод свой.»