Марина Дяченко - Шрам

Палач вопросительно уставился на Фагирру – тот устало бросил ему:

– Погоди…

Подтянув трехногий табурет, он уселся перед Соллем, устилая пол складками плаща:

– Я повторю: вы мне симпатичны, Эгерт… У меня нет от вас тайн. Законом предусмотрено наказание за отказ от дачи свидетельских показаний или лжесвидетельство: уличенных в этом преступлении карают сразу же, вырывая солгавший язык… Покажи клещи, – обернулся он к палачу.

Смерив Эгерта взглядом опытного портного, тот метнулся в угол и вытащил из гремящей груды подходящее, по его мнению, орудие. На изогнутом клюве клещей поблескивало масло – палач был мастеровит и аккуратен, и даже рукоятки клещей были приспособлены для особой надобности, отточены, как два гигантских шила.

Эгерт зажмурился.

– Не поможет, – вздохнул Фагирра в наступившей для Солля темноте. – Не поможет, Эгерт, что вы, как ребенок… Это жизнь, бывает всякое, нечего закрывать глаза… Ну ладно, не надо, не смотрите. Суд состоится, по всей видимости, послезавтра – за вами присмотрят и придут; нужно ли говорить, что удирать не стоит? Не нужно, вижу, вы сами понимаете… А если вам понадобятся через пару дней деньги на дорогу в Каваррен – я ссужу, а вы потом вернете… Да?

Эгерт попытался вспомнить смеющееся лицо Тории – и не смог.

Изуродованный Мором город снова хотел жить.

Из далеких и близких мест являлись наследники, претендующие на осиротевшие и порядком разграбленные дома, мастерские и лавки; тут и там затевались склоки и тяжбы. Ремесленные цеха, изрядно поредевшие, отступили от освященных веками правил и принимали в свои ряды даже недоучившихся подмастерьев; в городские ворота с рассвета и до ночи валом валили веселые и злые провинциалы – в основном молодежь, честолюбивая и желающая немедленно выбиться в люди, то есть разбогатеть и жениться на аристократке. Аристократы возвращались тоже, и по мощенным улочкам снова разносился стук копыт и колес, снова покачивались паланкины в руках ливрейных слуг; на улицах снова появились дети: розовые карапузы на руках кормилиц и чумазые трущобные ребятишки одинаково радовались выпавшему наконец чистому белому снегу.

Днем в городе царило оживление – но ни одна ночь не обходилась без стонов и слез, кошмаров и горестных воспоминаний. По нетронутым еще пепелищам бродили сумасшедшие, потерявшие рассудок в дни Мора – их жалели и боялись даже бродячие собаки. Не было семьи, не понесшей утрату, и потому так всколыхнулся город, когда осипшие на холоде глашатаи поведали о предстоящем процессе.

За одну ночь в университете не осталось ни одного целого окна; те из горожан, кто не поверил в гнусное преступление декана и его дочери, вполголоса переругивались с соседями и домочадцами, приводя в доказательство своей правоты один только убийственный довод: не может быть! Большинство сомневалось, кривило губы и пожимало плечами: маги… Кто их знает… Этих магов простому человеку не понять, а ведь Мор явился откуда-то… Колдуны, пусть им…

На площади случилась драка – группка студентов насмерть сцепилась с озлобленными мастеровыми, и дело дошло до крови, и только суровое вмешательство стражи положило конец побоищу; студенты, избитые, оскаленные, удалились в университет, и вслед им летели камни.

Еще вечером накануне процесса у здания суда появились первые зрители; на рассвете площадь была запружена народом так, что стражникам пришлось пустить в ход плетки, чтобы очистить дорогу в здание. Перед вереницей направляющихся в суд служителей Лаш люди расступались сами, охая и давя друг друга; университет зиял разбитыми окнами, но толпа студентов, прорываясь сквозь окрики и оскорбления, явилась тоже. Четверо дюжих стражников с пиками наперевес препроводили в здание суда одного из них, высокого и светловолосого, со шрамом на щеке – поговаривали, что он-то и есть основной свидетель.

В зал пустили далеко не всех – но, учитывая важность дела, судья милостиво разрешил горожанам занять и пространство в дверях, и коридор, и ступени, так что просторное помещение суда оказалось связанным с площадью широкой человеческой лентой; люди передавали услышанное из уст в уста, как передают по цепочке воду во время пожара, и все, сказанное в суде, становилось через несколько минут достоянием площади.

Начало слушания все откладывалось и откладывалось; сидя на длинной скрипучей скамье, Эгерт равнодушно смотрел, как переговариваются за спинкой пустого судейского кресла служители Лаш, как чинит перья канцелярист, как мостятся на скамейке напротив какие-то перепуганные лавочники – тоже свидетели, свидетели Мора… Все должно быть по правилам. Жаль, что нельзя призвать в суд тех несчастных, чьи тела покоятся под холмом, жаль, что нельзя призвать декана Луаяна… Ему не встать из под земли – даже на помощь любимой дочери.

Повернув голову, Эгерт увидел в зале студенческие шапочки с бахромой – и сразу же отвел глаза.

За длинным столом возились два писца; Эгерт услышал, как один негромко спрашивает другого:

– У тебя нет пилочки для ногтей? Ноготь сломал, тьфу ты…

Толпа возилась, толкалась, перешептывалась, с одинаковым любопытством разглядывая мрачное убранство зала, писцов, Эгерта, стражников, судейское кресло, игрушечную виселицу на столе – точную копию возвышавшейся у входа… Скамья подсудимых была пуста, и только рядом с ней, на табурете, примостился невзрачного вида человечек в мешковатом балахоне; на коленях у него лежал полотняный мешок, и в его очертаниях Эгертовы глаза без труда угадали скрытый внутри предмет.

То были клещи с длинными ручками.

Миновало десять минут, потом еще десять; зрители, наконец, возбужденно заозирались, и Солль увидел шествующего к возвышению судью. Его сопровождал человек в капюшоне – Эгерт знал, кто это. С трудом поднимая ноги, судья взобрался по обшитым бархатом ступеням и тяжело опустился в кресло; Фагирра стал рядом, не поднимая капюшона, и Эгерт почувствовал на себе его внимательный взгляд. Судья прошелестел что-то сорванным голосом – канцелярист подхватил его слова, подобно звонкому эху:

– Введите обвиняемую!

Эгерт втянул голову в плечи, не отрывая глаз от серых разводов на каменном полу. Зал приглушенно зашумел, звякнуло железо – и тогда к Соллю вернулась его способность чувствовать чужое страдание.

Не поднимая головы, он кожей ощутил, как вошла Тория – сплошной комок боли и отчаяния, стянутый упрямой волей; он почувствовал, как первым же взглядом, жадным, полным надежды, она ищет в зале его, Эгерта, и как этот взгляд теплеет, остановившись на нем. Он понял, что она уже все знает, знает об уготованной Эгерту роли – и все равно радуется самой возможности его видеть, и все равно надеется, искренне, как ребенок, надеется на самого дорогого ей человека…